Слово «амбиция» имело в латыни особое значение, и Вар мог лишь гадать, знает ли об этом Сегест. Человек с чрезмерными личными амбициями, которые были превыше верности Риму, мог представлять собой величайшую угрозу для государства. Именно такой человек разрушил республику. И ныне Август, сумевший удовлетворить все свои амбиции, строго следил за тем, чтобы никто их больше не проявлял.

— Спроси любого человека из любого клана, из любого племени по всей Германии — и каждый, кому известно мое имя, скажет, что я друг и союзник Рима. Я был на стороне Рима с тех пор, как у меня начала расти борода. Я сражался на стороне Рима в Германии, Арминий никогда этого не делал и не будет делать. Он принимает тебя за утку, наместник. Хочет накрошить хлеба в воду, чтобы подманить тебя поближе. Неужели ты дашь себя поймать?

Сегест не попытался схватить Вара за горло — и, судя по тому, что наместник знал о германцах, то было проявлением величайшей сдержанности со стороны варвара.

— Ну, может, кое в чем ты и прав, — пробормотал Вар после до неприличия затянувшегося молчания.

В Римской империи всякий, имеющий уши, отчетливо услышал бы в этой фразе: «Заткнись и проваливай. Ты мне до смерти надоел».

Однако Сегест, будь он сто раз римским гражданином, не был римлянином.

— Подожди. Присмотрись. И ты… увидишь, что я прав.

Сегесту пришлось сделать паузу, чтобы припомнить, как образуется в латыни будущее время.

Вару очень хотелось, чтобы гость ушел: они и так уже разыгрывали эту сцену слишком часто. Интересно, актеров не мутит из-за ролей, которые им приходится играть снова и снова? Странно, если не мутит.

Сегест налил себе еще вина, выпил, и красные пятна на его щеках стали больше и ярче. Он потянулся было за засахаренной смоквой, но отдернул руку, а когда снова посмотрел на Вара, глаза его блестели от сдерживаемых слез.

— Можно задать тебе вопрос, почтеннейший? — промолвил он слегка заплетающимся языком.

— Разумеется, — промолвил Вар с куда большей сердечностью, чем испытывал.

— Арминий подолгу гостил у тебя в Минденуме, — произнес германский вождь.

То был не вопрос, но Вар все равно кивнул.

— Да, гостил. Он и его отец — они гостили у меня вместе.

«И если тебе это не нравится, тем хуже для тебя».

Сегест что-то неразборчиво пробормотал, а потом медленно и мучительно высказал то, что лежало у него на сердце:

— Пока Арминий был у тебя, он говорил о Туснельде? Говорил, что она счастлива?

«Он любит ее. Он заботится о ней», — удивленно осознал Вар.

До сих пор он считал, что Сегест выступает против Арминия из-за личной обиды, а не потому, что переживает за дорогого, близкого человека. И только сейчас он увидел случившееся в ином свете: отец потерял дочь и искренне беспокоился за нее.

Насколько помнилось Вару, Арминий не слишком распространялся насчет Туснельды и мало говорил о своих чувствах к ней. Но что это доказывало? Сам Вар тоже не очень-то распространялся насчет Клавдии Пульхры. Он говорил о своем сыне, которого Арминий немного напоминал, — но не о жене.

Осторожно подбирая слова, наместник сказал:

— За все время, проведенное с ним, у меня не было оснований усомниться в его чувствах к Туснельде. Он не из тех людей, которые радуются, причиняя другим боль.

Вар надеялся, что это улучшит настроение Сегеста, но, похоже, надеялся напрасно. Германец тяжело вздохнул.

— Нет, по моему разумению, Арминий другой породы, — промолвил германец. — Из чего не следует, что он человек, а не зверь. Он берет, что хочет и где захочет, а получив, кладет на полку и забывает.