— Будет исполнено, наместник. Я повинуюсь тебе во всем, как сын, — заверил Арминий.

Глаза Вара затуманились от избытка чувств, и Арминий понял, что нашел к нему правильный подход. Римлянин говорил о своем сыне и о том, что Арминий напоминает ему этого молодого человека. Конечно, Арминию следовало бы воспринять слова наместника как оскорбление, а не как похвалу. До известной степени он так их и воспринял, но ради пользы дела готов был стерпеть что угодно. Что угодно! Все, что угодно, лишь бы Вар ему поверил!

Глядя издалека на валы Минденума, этого островка римского порядка и дисциплины в бурном германским море, Сегест уныло вздохнул.

— Клянусь богами, не знаю, чего ради я потащился в такую даль. Боюсь, лысый толстый глупец все равно не станет меня слушать.

— Я знаю, чего ради, — сказал Масуа, покосившись на своего вождя. — Ты — римский гражданин. Ты — друг и союзник римлян. И если ты поступишься своими обязательствами, какой же ты после этого друг и союзник? Уж точно не такой, каким хочешь быть.

Сегест хмыкнул.

— Ну да, все верно. Ты это понимаешь, а недальновидный римлянин — нет. Он почему-то упорно не желает знать правду о проклятом богами Арминии.

— Может, наместника интересует его задница? — предположил Масуа. — Всем известно, что римляне падки на такие забавы.

Однако Сегест покачал головой.

— Вар любит женщин. Он любит германских женщин. Все слухи, доходящие из Ветеры и Минденума, сходятся на том. Думаю, женщины, с которыми он имел дело в Риме, в сравнении с нашими были низкорослыми и тощими — как говорится, подержаться не за что. Нет, его влечение к Арминию другого рода. Но как бы то ни было, он позволяет Арминию водить себя за нос. Не знаю уж, что застит римлянину глаза, но он не видит очевидного.

— Лучше бы ему поскорее прозреть, иначе его ждет такая беда, какую не расхлебаешь, — промолвил Масуа.

— Именно поэтому я… Верней, мы с тобой здесь. Чтобы открыть ему глаза. Во всяком случае, мы должны попытаться это сделать.

Сегест снова вздохнул.

— Ладно, чего уж там. Не поворачивать же обратно, проделав такой дальний путь.

Лето, теплое и сырое, было в самом разгаре. Птичье пение, столь звонкое по весне, уже стихло: птахи нашли себе пары, свили гнезда и теперь растили птенцов, теперь им было не до песен. Подумав о гнездах и птенцах, Сегест вспомнил о Туснельде, и его правая рука стиснула копье, с которым он никогда не расставался, а левая сжалась в кулак. Он предостерегал бы Вара насчет Арминия, даже не будь Арминий похитителем его дочери.

«Да, и только так!» — сказал он себе.

И ведь Вар мог — должен был! — отнестись к его словам с куда большим доверием, не сбеги молодой проходимец с Туснельдой. У римлян для подобных ситуаций имелось подходящее выражение — ирония судьбы. Истинное значение этого выражения оставалось непонятным для Сегеста, пока такое не приключилось с ним самим, что, конечно, расширило его кругозор… Но он предпочел бы обойтись без столь жестокого языкового урока.

— Они заметили нас, — указал Масуа.

— Это их обязанность, — отозвался Сегест. — Если они заснут на посту, пожалеют, что родились на свет. Для этого им и Арминий не понадобится.

Легионер приложил ко рту ладони ковшиком и крикнул:

— Кто идет?

— Я — Сегест, римский гражданин.