— Он станет моим сыном. Я никогда не напомню, ни одним жестом, ни одним словом… Я понимаю. Я смогу!

— Вот видишь, ты хочешь возвеличиться этим.

— Я полюблю! — почти крикнул он. — Неужели я такой плохой?

— Ты хороший. Ты очень хороший, — сказала она проникновенно. — Лучше тебя я никого не знала… Но… ты просто не знаешь, как я изменилась. Не можешь понять. А я — тебе объяснить. Я совсем не та. Ты жил, ты знал другого человека. И это, к сожалению, правда. Что-то тут… Видишь, как холодно я объясняю. Как бы тебе… У нас не будет счастья. Оно тоже стареет или изнашивается. Опять не то. Я все время буду думать… буду думать… что ты терпишь, страдаешь. Подожди, подожди… Но в том-то и дело, что твое великодушие, твои порывы я восприму как насилие. Мы всегда чиним над собой насилие, оттого и страдаем, но иначе мы не были бы людьми. Впрочем, я сама… Горечь, оставшаяся от Сергея, отравила все. Она просочилась в саму жизнь, в сердце. В память… Я так верила ему. Проклятие памяти… Это очень страшно. Я не смогу сжечь в душе, что там осело. Я буду все время помнить свою вину.

— Ее не было. Ошиблось твое сердце, — сказал он почти растерянно.

— Вот именно. И это единственная ошибка, которую нельзя исправить.

— Однако же ты ждала меня! — вдруг закричал он, крикнул отчаянно, потому что не был уверен в этом до конца.

— Ждала. Мне так хотелось просто… посмотреть на тебя. Трудно жить, если не можешь кому-нибудь поверять свои мысли, свою душу. Представлять, что хоть кто-то смотрит на тебя. Ты не смейся.

— Я не смеюсь.

— Я стала… самостоятельной. Недоверчивой, но самостоятельной. Меня сейчас нелегко обидеть. И все равно… Когда вспоминаю наши первые годы… К сожалению, то время повториться не может.

— Это же глупость, — обиделся Тищенко. — Ты думаешь, о чем говоришь? Ты еще молодая женщина. Тебе жить!

— А с чего ты взял, что я не живу? Живу. И не так уж плохо.

— Разве это жизнь? Ты совсем одна.

— Ты опять ошибаешься. Я жила… не помню, кто сказал: даже в страданиях есть свое наслаждение. А у меня были не только страдания. И у тебя тоже… Прости… Вон сколько ты понастроил. Это же такое счастье. Это же жизнь. Просто очень много прошло времени. Как пишут медики, изменения стали необратимыми. Если бы мы снова сошлись, ты бы в этом убедился. Это… как родиться второй раз. Ну как бы тебе… Сейчас бы я через Днепр не поплыла. А ты поплыл бы. Я вижу.

— За тобой.

— За кем бы ни было. Кого любишь, кто попросит твоей помощи. Я не знаю никого другого, кто бы поплыл через столько лет. Ты и тогда мог бы не доплыть, но это не имело значения. Не сердись, Василий, я все это чувствую, помню. Оно тут, тут. Именно поэтому мне было бы еще тяжелее. Я не имею на тебя права. И горше всего, что буду сознавать это всегда. — Она подошла к нему, хотела погладить его волосы, не решилась. — Снегу навеяло… Это и из-за меня. Все-таки прости, если можешь. Как человек человека. Этот твой приезд — самый счастливый час в моей жизни. Ты — единственный человек, в котором была уверена. В целом мире. И это так много. Это тоже поддерживало меня. Правда, немного странно? В детстве меня поддерживали на свете Овод, Робинзон… А потом я узнала, что их не было. Но были Перовская, Кибальчич, Шевченко… Эти люди где-то там… Словно боги на Олимпе… Ты будешь писать мне?

Василий Васильевич молчал.

— Я когда-нибудь приеду в твой город.