— Та-ак! — наконец протянул высокий худой Харченко, академик. — Та-ак!

Это протяжное словцо вобрало в себя и оценку, и восхищение, и даже маленькую, незлую зависть щедрого старого художника. Больше Харченко не сказал ничего. Не мог подобрать нужного, уже выверенного теорией определения.

К какой школе, к какой категории отнести портрет? Вроде бы строгое, классическое ваяние, но одновременно простота, непринужденность. Опять же — полная ясность, чистота работы и некий секрет, глубоко спрятанная золотая жилка, которая не давалась в руки.

Этого секрета, этой жилки не могли найти и другие художники на всех просмотровых турах и без туров.

Выставленный в центральном павильоне скульптурный портрет приковал к себе взгляды многих ценителей искусства. Правда, были и такие, кто проходил мимо, не всматриваясь, но те, кто останавливался, останавливались надолго. «Старик» завораживал их. На первый взгляд казалось, что скульптор воплотил в нем символ полного одиночества, отрешенности от мира и от себя самого. При внимательном же рассмотрении возникало ощущение глубокой сосредоточенности, напряженных поисков. В то же время портрет заставлял каждого всерьез задумываться. Хотелось помочь этому старцу, подсказать… но что? И вдруг зритель понимал, что старик уже нашел решение и даже подсмеивается над его усилиями.

Трудно было угадать, и какой человек изваян скульптором. Добрый или злой? Конечно, секрет заключался в освещении, но не только в нем. Старик был благороден и жесток, как почти все старые люди, которые замахнулись в жизни на что-то крупное, но не осилили этого.

Да и сам Долина не мог сказать, нравится ему «Старик» или нет. Не как произведение, а как тип. Хотя теперь его не заботило это. Он улавливал неподдельный восторг в глазах людей и растворялся в этом восторге. Растворялся без остатка. В один прекрасный момент он даже забыл, кому принадлежит его творение. К тому времени развеялись прежние честолюбивые замыслы, Сашка охватили неловкость и тихая весенняя радость.

Его окружила толпа поклонников, почитателей, друзей, завистников и просто созерцателей. Сашко смущенно и скованно улыбался, не зная, куда девать диплом первой степени — вторую премию выставки (первая была присуждена коллективу авторов за многолетнюю работу), что делать с цветами, которых ему надарили целую охапку. Сквозь толпу пробился Петро, обнял Сашка, у того только хрустнули косточки.

— Ну, брат, обскакал ты нас на сто километров, — сказал Петро, поблескивая карими глазками. Но никакой зависти в его глазах Долина не увидел. И ему стало легко и хорошо. — Выкинул штуку, — гудел Петро своим дьяконским басом. — Признаться, я не верил в тебя. Бей теперь меня по шее сколько осилишь. Бей и топчи. Э, нет, сперва иди вон туда, к трибуне. Кланяйся и благодари. Так положено.

Он силком вытолкнул Сашка перед плотно составленными в главном зале стульями, занятыми художниками, студентами, родственниками и приятелями тех, чьи творения экспонировались на выставке. Сашко остановился у обитой красной тканью трибуны, хотел что-то сказать, хотел поклониться — и не знал кому.