|
Наконец Сашко оставил свои старания, поняв, что человек — не пузырек, откуда можно вылить одну жидкость и налить другую. И окончательно махнул на жену рукой. Он, конечно, понимал, как много теряет. Ведь мог бы каждой новой работой удивлять, радовать жену. Жить, ожидая ее похвалы и восхищения. Да… черт с ними! Довольно и себя одного. Своей оценки. Конечно, он понимал — когда-нибудь это скажется и на другом, что такой семейный уклад приведет к полному одиночеству. Сейчас его поглощала работа, всяческая дребедень в Союзе художников, но ведь когда-то этот заряд иссякнет. Если бы о и продолжал глубоко любить Светлану, то отдался бы этой любви, завоеванию этой женщины, страдал бы, мучился и либо завоевал, либо они расстались. А так меж ними пролегла широкая нейтральная полоса, и холодный ветер теребил на ней высокий бурьян. С некоторого времени Долину устраивала эта нейтральная полоса. Он даже был доволен, что жена теперь не лезет в его дела, как, скажем, жена Калюжного, которая, не соображая в искусстве ни черта, сует нос во все работы мужа.
Но порой ему становилось тоскливо, и тогда он понимал, что не совсем справедлив, что обязан искать к ней пути, иначе к чему жить вместе? Наверно, она считает, и не без оснований, что он ее обманул. То есть обманулась она сама, но он этому невольно содействовал. Она делала ставку на его взлет, карьеру, которую обещал первый успех. Ей казалось, что ее ждет разнообразная, полная кипения, скрытых страстей и красивых вещей жизнь, и в ней-то она сможет принести Долине пользу. Будет проталкивать его, вести между рифами, которые научилась угадывать, сидя в приемной шефа. Работая там же, в приемной, она, стремясь выбиться повыше, закончила педагогический институт и теперь отбывала положенный срок в школе. Она поняла, что бесповоротно ошиблась в муже, и ей не оставалось ничего, как только плыть по этой нудной, серой житейской реке. Плаванье ей скрашивали такие вечера, как сегодняшний, она тащила Сашка к Дацюкам, убедив его, что светская жизнь им необходима. Глядя на свою жену, Сашку как-то пришло в голову, что Светлана тоже один из даров Кобки — злой и жутковатый подарок Кобки, не разгаданного им, о котором он старался не вспоминать и против воли вспоминал час го. Не мог не видеть, что Кобкины пророчества оправдываются полностью, что «Старик в задумчивости» — лучший его скульптурный портрет, а дальше выстроилась шеренга однообразных болванчиков. Но Сашко надеялся и конце концов сделать скульптуру лучше даже «Старика в задумчивости». Да и «болванчики» пока не выбили его окончательно из колеи. Правда, иногда он терялся, не мог преодолеть тяжести в сердце и в мыслях, особенно если наперед предвидел события, которые еще не совершились. Скажем, как только что на собрании. Это тревожило, даже пугало, и он хватался за резец, чтобы забыться. Порой его обуревала злоба неизвестно на кого. Ему хотелось унизить врагов, доказать свое превосходство, свое умение, но не знал — как, чем… То есть знал, но боялся, что не сможет. И все-таки не терял надежды. Он еще «выкинет такую штуку», что все рты поразевают. Думая об этом, Сашко бессмысленно смотрел в окно троллейбуса, и мелькающие мимо фонарные тумбы казались ему заготовками будущих работ. Живописец Дацюк, к которому они ехали на «суарэ», жил на Пушкинской, недалеко от площади Толстого, в трехкомнатной квартире старого дома. Одна из комнат, громадная, полукруглая, с балконом, предназначалась гостеприимными хозяевами для приемов. Народу, как всегда, было полно. По большей части художников и скульпторов, давно знакомых друг с другом. Было несколько человек, не принадлежащих к их кругу. Например, смуглая черноволосая красавица в красном платье, бывшая жена известного архитектора, о которой Калюжный поведал на ухо Долине, что она — женщина «свободная во всех отношениях». А та, не слишком церемонясь, бренчала на большом черном рояле и очень громко, очень развязно, но все-таки недурно пела. |
