Тищенко считали самым заядлым спорщиком в институте: раззадорить его ничего не стоило — вспыхивал от одного слова, как порох от спички. Многих удивляло, откуда в нем столько огня, столько энергии, темперамента. А сколько идей! Майдан не всегда успевал просеивать их через свое рационалистическое сито. Как только Тищенко начал говорить, впечатление угловатости еще больше усилилось, теперь во всем — словах, жестах, поворотах головы — выпирали острые, колючие углы.

Но говорил он четко, твердо, в словах звучала убежденность.

— Прежде всего хочу сказать, что проект — к слову, очень свежий и оригинальный по своему замыслу — с самого начала находился под моим контролем. От начала и до конца. Там есть исправления, внесенные моей рукой.

Майдан поморщился от досады.

— Василий Васильевич, — мягко прервал он Тищенко, — мы знаем твою честность и твою привычку все взваливать на свои плечи, но тут… ты забываешь, какая это ноша… Чужая ноша.

— Не забываю!

— Я тебя прошу, не торопись, — Майдан сказал рассудительно, веско, даже дружелюбно. Так беседуют друзья наедине, пусть даже о вещах очень серьезных. Таким тоном Майдан разговаривал далеко не с каждым. Тищенко был исключением. — Здесь криминал, знаешь…

— Не знаю. На мой взгляд, выводы комиссии серьезно не обоснованы. Огромная доля вины ложится на плечи геологов, сваливающих сейчас все на проект.

Майдан положил тяжелую руку на стол.

— Еще раз прости, — устало, но уже с некоторым нажимом сказал он. — Ты, правда, как главный инженер несешь ответственность, и мы все… Я тоже… И все-таки, думается, в данном случае ты лишнее взваливаешь на себя. Хочу тебя предостеречь. Прошу… Потом, возможно, будет поздно. Конечно, здесь не суд. Мы примем во внимание твое заявление, только и ты рассуждай трезво.

Тищенко резко покачал головой, показывая, что он решительно не согласен, волосы от резкого движения упали на лоб, и он привычным, каким-то лихим жестом с досадой откинул их, но они снова упрямо нависли над кустистыми бровями.

— Меня предостерегать не нужно!

— Твоя позиция вызывает недоумение. — Майдан сокрушенно вздохнул, откинулся на спинку стула. — Да что ты в самом деле? Что же, мы аплодировать должны? Ты, того, успокойся… Нельзя так остро на все реагировать… Мы тебя любим и, так сказать, уважаем. Но давай послушаем и других членов комиссии.

Сзади кто-то хмыкнул: «так сказать», излюбленное выражение директора, было сказано явно не к месту, в другое время в зале поднялся бы смех, шум, сейчас же царило такое напряжение, что этот единственный смешок будто вмерз в тишину.

Тищенко, минуту поколебавшись, сел.

— Вы, товарищ Вечирко, что-то хотите сказать? — обратился Майдан к молодому инженеру, сидящему во втором ряду и явно чем-то встревоженному: он то вставал, то садился, оглядываясь на кого-то, хотя никто не обращал на него внимания.

Почти все заседания походят одно на другое и не только своей процедурой, а часто и настроением: сухой деловитостью, ожиданием острого выступления, способного внести оживление. И это заседание казалось обычным, разве что несколько более напряженным, чем другие, текло, как течет река: где-то подмоет и обрушит берег или украдет лодку у зазевавшегося рыбака, а где-то и взыграет волной. Бурлят подводные течения, но их не видно, да и сдерживает натиск воды крепкая плотина, но вот нежданно-негаданно грянула гроза, разразилась ливнем, плотина не выдержала, ее прорвало, и хлынула вода, а с ней рыба, мусор, палки, лодки, и уже кто-то попал в водоворот, его закружило, завертело и понесло в белой пене.