- Хайнц, - прошептал я.

  - Да, Петер и Хайнц. Петер, тот инженер. По машинам инженер. А Хайнц, младшенький, тот пошел по банковскому делу.

  - Хайнц Шефер, - повторил я.

  - Да... а прабабка твоя - она к Шеферу тогда ходила. Может, говорит, как-нибудь отдадите, я бы его дома держала, не выпускала бы...А Шефер ей - ты что, дура, тебе надо сидеть тише травы, ниже воды... Он-то ведь знаешь, что учудил? Он Гиммлера хотел взорвать. И чуть не взорвал. Ко мне на фронте и то гестаповцы приезжали... да я что мог сказать - я понятия не имел, что он и как. Родители. Родители потом выкинули из дома все,что ему принадлежало. Фото выбросили, тетради его. Вот это у меня с собой на фронте было, потому сохранилось. А так - ничего, будто не было сына. Боялись. Тогда все боялись, внучек! Ты этого себе представить не можешь.

  - Наверное, ты прав, дед, - сказал я, - мне этого всего действительно - не представить.

  Я распрощался с дедом, сел в свой Ниссан. Меня колотила мелкая дрожь, идти так к Шеферше было нельзя. Да и время еще есть. Я оставил машину на стоянке у парка и решил дойти до места назначения пешком. Сумку с ноутбуком - на плечо, и вперед. Благо, погода располагает.

  По дороге я снова позвонил Максу - по-прежнему никаких известий от него. Это очень странно и нехорошо.

  Что-то изменилось сегодня в нашем деле. Наверное, разговор с Шварцем можно назвать переломным моментом. Во всяком случае, сейчас я уже четко понимал две вещи: во-первых, я буду заниматься этим делом , даже если мне за него совсем не заплатят.

  Во-вторых, когда я найду девочку - а я, конечно, ее найду, я трижды подумаю, стоит ли возвращать ее Шеферше. И даже сообщать о том, где она.

  Нет, про отца и Лауру я понял все еще вчера. Но вчера это было на стадии прозрения, догадки, внезапной гипотезы, изменившей мою точку зрения на взбалмошную пресыщенную девчонку, которая от жира бесится.

  А сегодня я уже знал это совершенно точно.

  Наверное, мотивы отца с начала были более благородными. Он искренне хотел воспитывать дочь. Но появилась новая семья, сын... а девочка оказалась непростая, начались проблемы в школе, пришлось обращаться к специалистам, и все равно. Учителя вызывали родителей в школу, ходил туда обычно сам Шефер - жена от попыток воспитывать падчерицу самоустранилась, видимо, неудачными были эти попытки.

  Он обещал учителям, что побеседует с дочерью. И в самом деле беседовал. Конечно, он не наказывал ее физически, мы же не в средние века живем. Вызывал к себе в кабинет, обсуждал ее поведение в школе. Иногда, возможно, накладывал какое-то наказание - вроде домашнего ареста или недели без мороженого. По правде сказать, Шефер не знал, что делать с этой девочкой. Если бы она плохо училась, безобразничала - тут было бы проще, это он мог понять. Но она вела себя слишком вызывающе, говорила слишком по-взрослому правильно... Она раздражала, если сказать откровенно. И может быть, больше всего раздражало то, что ее и не за что было ругать. Получалось, что Шефер вынужден в школе выслушивать всякую ерунду, а претензии даже предъявить некому. Нельзя же всерьез требовать "а ну немедленно начинай интересоваться шмотками и общаться с девочками, как все нормальные подростки". А когда он начинал про участие в уроке, Лаура вполне резонно напоминала, что она - одна из лучших учениц класса, и что бОльшая часть работает на уроке значительно меньше, чем она.

  Вообще она была очень рассудительная, возражала логично, резонно. И в то же время она была виновата. Это раздражало. Шефер ощущал, как в горле поднимается страшный, неконтролируемый ком ярости - еще немного, и он не выдержит, хлестнет по этой наглой, самоуверенной девкиной роже.