Виктор Астафьев. Веселый солдат
Светлой и горькой
памяти дочерей
моих Лидии и
Ирины.
Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!
Н. В. Гоголь.
Часть первая. СОЛДАТ ЛЕЧИТСЯ
Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я
убил человека. Немца. Фашиста. На войне.
Случилось это на восточном склоне Дуклинского перевала, в Польше.
Наблюдательный пункт артиллерийского дивизиона, во взводе управления
которого я, сменив по ранениям несколько военных профессий, воевал связистом
переднего края, располагался на опушке довольно-таки дремучего и дикого для
Европы соснового леса, стекавшего с большой горы к плешинкам малоуродных
полей, на которых оставалась неубранной только картошка, свекла и,
проломанная ветром, тряпично болтала жухлыми лохмотьями кукуруза с уже
обломанными початками, местами черно и плешисто выгоревшая от зажигательных
бомб и снарядов.
Гора, подле которой мы стали, была так высока и крутоподъемна, что лес
редел к вершине ее, под самым небом вершина была и вовсе голая, скалы
напоминали нам, поскольку попали мы в древнюю страну, развалины старинного
замка, к вымоинам и щелям которого там и сям прицепились корнями деревца и
боязно, скрытно росли в тени и заветрии, заморенные, кривые, вроде бы всего
-- ветра, бурь и даже самих себя -- боящиеся.
Склон горы, спускаясь от гольцов, раскатившийся понизу громадными
замшелыми каменьями, как бы сдавил оподолье горы, и по этому оподолью,
цепляясь за камни и коренья, путаясь в глушине смородины, лещины и всякой
древесной и травяной дури, выклюнувшись из камней ключом, бежала в овраг
речка, и чем дальше она бежала, тем резвей, полноводней и говорливей
становилась.
За речкой, на ближнем поле, половина которого уже освобождена и зелено
светилась отавой, покропленной повсюду капельками шишечек белого и розового
клевера, в самой середине был сметан осевший и тронутый чернью на прогибе
стог, из которого торчали две остро обрубленные жерди. Вторая половина поля
была вся в почти уже пониклой картофельной ботве, где подсолнушкой, где
ястребинкой взбодренная и по меже густо сорящими лохмами осота.
|
