|
Я ж художник неповторимый, Ван-Гог российский, бля. Мы долго и трудно прощались с кумом и кумой у дверей избы, во дворе, за воротами. -- Ты уж шибко-то не изнуряйся, пожалей себя. Тебя-то никто никогда не жалел, -- плакал кум, угадывая, что видимся мы в последний раз, и слезы, слабые и частые, катились по морщинам лица, уже забранным в сетку. -- Работу не переменишь, жись не повернешь -- проскочила она на коне. На каком коне -- ноне не вспомню, ты читал, давно еще... -- На розовом, -- подсказала кума, тоже плача. -- Во-во, на розовом, -- подхватил кум и поправился: -- На колхозной кляче со сбитой спиной проскакала она, мать бы ее ети... Они, кума с кумом, умерли не в один день, но в один год и перебрались с улицы Трудовой еще выше на гору, в Красный поселок. Натрудились. Отдыхают. Им на горе ветрено и спокойно. x x x И еще одна встреча, произошедшая в ту поездку, достала и достает мою память. -- Тебя Тая Радыгина, твоя учительница, непременно хочет видеть, просто умоляет повидаться, -- сказала наша близкая знакомая, у которой я ночевал. Пришла худенькая, в платок кутающаяся женщина, несмело припала ко мне, тронула сухими губами мою щеку. -- Настасья Ивановна. Вы учились у меня в вечерней школе, анатомии учились, хулиганили вместе с юношами. Помните? Я согласно кивал головой и пытался воскресить в памяти школу, анатомию, соучеников своих и учительницу. -- А милой Веры Афанасьевны, вашей классной руководительницы, не стало. Совсем недавно, -- сообщила она, завязывая разговор. Кто-то сказал Настасье Ивановне, Тае, как звал ее муж, что я и жена моя хорошо знали ее мужа, а у нее нет о нем воспоминаний, почти нет: так нестерпимо и гибло жили после войны и так он, ее лейтенантик, быстро сгорел, что ничего-ничего не сохранилось от него и о нем. Выросли дети, подрастают внуки, просят рассказать что-нибудь об отце и дедушке, а она и не имеет чего рассказать, кроме как сообщить, что он был прекрасный человек и она сохранила ему верность, более не пыталась устроить свою жизнь. -- Да и как ее устроить бедной учительнице с двумя детьми? -- печально улыбнулась она. Я попросил накрыть на стол, наладить чай, и пока две женщины-подружки, обе бобылки, выполняли мою просьбу, пытался изнасиловать свою память, что-то выудить из нее, и стало мне ясно, что без сочинительства тут не обойтись, что на этот раз будет то сочинительство к месту и Бог мне его простит. Основной упор в воспоминаниях я сделал на то, как вместе с лейтенантом Радыгиным мы ехали на соликамском поезде из Перми в Чусовой, и на то, как муж ее, Таисьи Ивановны, вынимал мою беременную жену из канавы с мешком картошки на спине и как провожал нас домой. А вот про встречу в тубдиспансере я умолчал, зато рассказал о том, как шли мы, опять же с поклажей картошки, из Архиповки и видели, как нелепо и страшно тонули на реке Чусовой пьяные люди, пробовавшие плясать в лодке и опрокинувшие ее, как в холодные воды бросился человек -- спасать людей -- и спас молодую девушку с длинной косой, это был, показалось нам, Радыгин. |
