|
Кум, которому от кумы уже ничего не требовалось, поселился на кухне, сделав в виде нар просторную лежанку за печкой. -- Говорю тебе, не матерись за столом, Бог накажет. -- Не матерись за столом, не матерись за столом, -- кривился Сана. -- А че мне делать-то? Жевать нечем, протез в собесе выписали худой. Ты уж не поешь больше? -- покачал он горестно головой. -- А то ведь рот не закрывался, все хохотал, пел и выражался тоже. Вспомнишь -- потеха. На крыше ты сидел своей великой новостройки, мимо ее теща твоя корову гнала, жэнщыны, чтобы ее подначить, говорят: "Андреевна! На пустыре мужичонка строится, пьяница, видать, то поет на всю округу, то матерится на весь город. Не знаешь, чей?" Теща твоя поскорее шасть мимо новостройки: не знаю, мол, не ведаю, что там за мужичонка. Все сдержанно посмеялись за столом. -- Я и ноне, Сана, хохотать не перестаю, уж больно жизнь потешная. -- М-на-а, вот если б ты пел, как прежде, то всех этих волосатиков-попрыгунчиков по углам разогнал бы. -- Разогнал бы, разогнал всенепременно, -- подтвердила кума. -- У меня работа веселее. -- Хорошо хоть платят-то? -- Всяко. -- Мы с бабой ту книжку, что ты прислал в подарок, вслух читали попеременке. Ничего, забавно и наврано в меру. -- Я отбрехался, Сана, до дна отбрехался, когда в здешней газетенке работал. -- Да уж, -- уронил кум и поерзал на стуле: -- Вот сидишь ты с нами, спасибо, что не забыл, пьешь, закусываешь, а да-алеко от нас находишься, ох как далеко. -- Я и от себя далеко, Сана, нахожусь. Ох как далеко! Мы снова чокнулись, Сана трахнул рюмку до дна, я пригубил. -- Здоровье бережешь? -- налаживая дыхание, сипло спросил кум. -- Нечего уже беречь. Все потрачено, все болит в непогоду. Голова и жопа в особенности. Голова от войны, жопа от литературы. Я ведь, Сана, одержимый, бывало, по двенадцать часов от стола не поднимался. -- Экая зараза, прости Господи, -- довольно умело перекрестилась кума, а ведь первый раз в церкви побывала, когда первенца-парня крестили. -- Да-а, заводной ты был и в молодости, с ружьишком по сорок верст за день по горам ошевертывал, и бывало, одного рябца принесешь. Мы посмеялись, кум, потрафляя моему настрою, начал говорить про наш покос и про то, как я плавил сено с тестем по Вильве, выходило, что был я лихой и бесстрашный плотогон, да вот пошел по другой линии, а то б, если не утонул, бо-ольшую деньгу мог зашибать в ту пору. И к разу поманил меня в кухню, за печку, где, прибитый к стене крупными гвоздями, красовался ковер с рыбаком, закинувшим удочку в уже отцветшие воды. -- Узнаешь? -- Узнаю, Сана, узнаю. |
