Чтобы писать, сделаться литератором, пусть и в пределах соцреализма,
мне необходимо было учиться грамоте, преодолевать свое невежество,
продираться сквозь всесветную ложь, и я читал, читал, много ездил по лесам,
селам, спецпоселкам, арестантским лагерям, в которые газетчику был доступ.
Спал четыре-пять часов в сутки.
Вел я в газетке, в промышленном отделе, лес и транспорт, и изо дня в
день, из месяца в месяц годы уже набегали, но я не мог позволить себе
выспаться, потому как в воскресные дни должен был доделывать, достраивать,
доглядывать избушку: дом невелик, но спать не велит -- на практике познавал
я эту истину; да еще и в лес таскался с ружьем за дичью, с корзиной за
грибами, с лукошком по ягоды.
Кончилось это все тем, что я начал видеть во сне совсем уж
ошарашивающий кошмар, будто темной ночной порою, пробравшись на старое
кладбище, раскопав могилу утопленницы матери, рвал ее черную кожу и ел
багрово-красное мясо.
Напарник мой по рыбалке, местный мужик, в войну выучившийся на хирурга,
навидавшийся в рабочем городе, в деревянной больничке, такого, что не во
всяком чудовищном сне увидишь, содрогнулся, когда я у костра, на бережку,
рассказал преследующий меня сон. "Предел, -- заключил он, -- это уже предел,
заболевание мозга, последствия контузии. Кончай курить, кончай
сочинительствовать по ночам, уйди в лес, поживи там весь отпуск, выспись как
следует, иначе дело кончится плохо..."
Я послушался его, уединился в лесу, сперва неудачно, в избушке на
отгонном пастбище лошадей, где меня осыпали мыши и на поверженного сном
лезли, шурша лапками по плащу, порой я зажимал под рубахою и давил
пригревшуюся там мышь. Тут еще скорее, чем дома, с ума сойдешь.
И подался я на водомерный пост, где был когда-то покос тестя, Семена
Агафоновича. Уже несколько лет он не ходил на него, болели ноги, не хватало
сил, коровы семья лишилась. Там, у старого знакомого, метеоролога, в
просторной белой избе, где по углам и на стенах висели пучки пахучей травы,
я спал по двенадцать -- четырнадцать часов, поражая этим подвигом хозяев, и
домой вернулся очнувшимся от затяжного недомогания, головная боль
поубавилась, звенело в башке тоненько, шумело терпимо, но кошмары не
оставили меня, потому как кошмаром была сама действительность. Однако мучили
меня кошмары реже, война тоже годам к пятидесяти стала сниться редко, сны
сделались полегче, сменились они снами разнообразными. Стал я часто спорить
во сне с вождями мирового пролетариата, как бы уж и не на этом свете
пребывающими, и, следовательно, споры эти были бесполезными, и еще со
старшими товарищами писателями. Тяжелый разговор вышел у меня с человеком,
похожим на Шолохова, по поводу "Поднятой целины". |