Изменить размер шрифта - +

     Оба мы работали, реденько,  украдкой, в час неурочный иль  в воскресный
день  исполняли супружеские  обязанности, и,  выдам лучшую тайну  -- не  без
удовольствия, и  вообще не  унывали.  С молоком  и нас урезали, когда корова
Девка  дохаживала  --  молока  вовсе  не стало,  и у соседей Комелиных стали
занимать по банке  -- для Калерии, под  будущие удои. Голодновато, бедновато
жили, однако ж бодро.
     Я уж забыл, но жена  запомнила и, веселясь  до  сих пор,  рассказывает:
когда капитан вывел Калерию на  прогулку, она взялась мыть полы,  я ж, надев
ее военную юбку и  цивильную шляпу с  пером,  сидел на лавке и развлекал  ее
матерщинными  частушками.  Шибко я ее порадовал,  не  частушками, конечно, а
тем, что  при такой жизни, после такой  войнищи  сохранил в себе  юмор  и не
терял присутствия  духа, живя за печкой в доме, где напряжение все нарастало
и нарастало.
     Она, моя  женушка,  еще не  знала: когда из помещения игарского детдома
ребят перебросили в дырявый каркасный  барак,  отдав наш дом под  военкомат,
так мы весельем да юмором только  и  спаслись от  лютых заполярных морозов и
клопов -- как раз тогда вышла на экраны всех ошеломившая  бесшабашной удалью
картина "Остров сокровищ".  Мы из нее  разыгрывали целые  сцены. Я изображал
пирата Джона Сильвера, и когда вынимал  изо рта  у  кого-то тиснутую  где-то
трубку с  кривым длинным чубуком и тыкал  ею в Петьку Заболотного,  тупого и
здоровенного дылду,  изображавшего такого же тупого и громадного гренадера с
"Испаньолы" и говорил покровительственно: "Дик! Говори ты!.." -- он громовым
голосом  произносил  знаменитое:  "Когда  я  служил  под  знаменами  герцога
Кумберленского!.." -- и, оборванный  недовольным предводителем заговора, тут
же брякался на пол.  Я, Джон Сильвер,  щупал его затылок  и, не найдя шишку,
снова  заставлял  его  падать  --  чтоб  "по  правде  было",  чтоб  хряпался
исполнитель роли об пол без халтуры. Ему приходилось повторять  эту сцену до
тех пор, пока на затылке не появлялась шишка с мячик величиной...
     Азарий приходил  домой редко, обретался у  Софьи  и, отыскивая какие-то
напильники, резцы и прочий инструмент, вел себя вызывающе.
     -- Выжили  людей! -- орал он. -- За печку загнали! -- И рыпался на нас:
-- А вы-то что? Зачем  ушли? Пускай бы они жили за печкой! А то привыкли! На
немецких пуховиках! А ты землю носом рыл!.. А они трофеями наживались! И тут
им  самолучшее место! -- Он  приносил мне  книги  из заводской библиотеки и,
сунув том, ронял: -- На! Читай! Может, когда и поумнеешь!..
     Наверху дребезжал  голос  капитана: "Не  связывайся ты с ним!  Пр-ро-шу
тебя! Пр-рошу-у!.. Ребенок... нервы..."
     Азарий, бухнув дверью, уходил. Мать крестила  его вслед:  "Прости  его,
неразумного, Мать Пресвятая Богородица! Не от ума, ото зла это, зло пройдет,
схлынет..."  --  и  какое-то время стояла потерянно среди кухни, забывшаяся,
сама  себя  потерявшая.  Потом спохватится  и,  приподнявшись  на  несколько
ступенек внутренней лестницы, напомнит дочери:
     --  Каля!  Я  тебе   молоко  подогрела.
Быстрый переход