|
И ты умрешь в этом дрянном месте ни за что, ни про что. – Нет, я знаю, за что я умру, монах. Юлий был удивлен. Он не ожидал ответа. Он понизил голос. – Это хорошо, что тебе есть за что умереть. Я вверяю свою жизнь в твои руки. Я не спосо-бен быть священником. Я родился в белой пустыне под открытым небом далеко на севере. И в тот мир я хочу вернуться. Я возьму тебя с собой, я помогу тебе бежать. Поверь, я говорю правду. Усилк взглянул в глаза Юлия. – Пошел прочь, монах. Такой фокус со мной не пройдет. – Поверь мне, я не обманываю тебя. Как мне доказать это? Хочешь, я буду поносить богов, служить которым я дал обет? Ты думаешь, мне легко говорить такие вещи? Панновал сделал ме-ня таким, какой я есть. И все же, во мне есть что-то, что заставляет меня восставать против Пан-новала и его законов. Они обеспечивают защиту и сносные условия жизни простому люду, но не мне, даже в моей привилегированной роли священнослужителя. Почему это так, я не могу сказать, я не знаю. Но я могу сказать, что таков мой характер. Юлий прервал поток своих слов. – Ладно, хватит говорильни. Я достану для тебя монашескую сутану. Когда мы покинем эту камеру, я проведу тебя в Святилище и мы убежим вместе. – Давай, ври дальше. Юлия охватила ярость. Он едва не набросился на этого человека с кулаками. С бешенством хлестнув плетью по стулу, он схватил лампу, которая стояла на столе и сунул под нос Усилка. Юлий ударил себя кулаком в грудь. – Ну зачем мне лгать тебе? Зачем ставить себя под удар? Что ты знаешь, в конце концов? Ничего, ничего стоящего. Твоя жизнь не стоит ничего. Тебя будут пытать, а затем просто убьют. Такова твоя участь. Ну что же, иди, сгнивай в вонючей пещере. Это цена, которую ты платишь за свою кретинскую гордость. Делай, что хочешь, подыхай хоть тысячу раз, мне плевать. С меня довольно. Подумай о моих словах, когда будешь лежать в своем дерьме в камере – а я буду там, на свободе, под открытым небом, неподвластный Акхе. Он прокричал эти слова, даже не думая, что его могут услышать. Лицо Усилка покрылось мертвенной бледностью. – Пошел прочь, монах… – все та же фраза, которую он произносил всю неделю. Отступив назад, Юлий поднял плеть и ударил Усилка кнутовищем по рассеченной щеке. В этот удар он вложил всю свою силу и ярость. Он отчетливо увидел то место на щеке, куда при-шелся удар. Он стоял, приподняв кнут над головой, и смотрел, как руки Усилка медленно поднимаются вверх, как он старается отвратить то, что должно произойти. Но колени Усилка подогнулись, он пошатнулся и упал на пол. Все еще сжимая плеть в руке, Юлий перешагнул тело и вышел из камеры. В сумятице своих чувств он не замечал суматохи, царившей вокруг. Надзиратели и милиция лихорадочно сновали взад и вперед, что было им совсем не свойственно, так как обыкновенно они передвигались по темным закоулкам Святилища похоронным шагом. К Юлию быстрым шагом подошел капитан, держа в руке пылающий факел и отдавая во все стороны резкие приказы. – Ты священник, допрашивающий заключенных? – спросил он Юлия. – Я. И что? – Я хочу, чтобы все эти камеры были очищены от заключенных. Отправь их обратно по своим камерам. Здесь мы разместим пострадавших. Живее. – Пострадавших? Каких пострадавших? Капитан со злобой прорычал: – Ты что, глухой? Или слепой? Ты не видишь, что творится вокруг? Новые штольни в Твинке обрушились и заживо похоронили много хороших людей. Там черт знает что творится. Давай, шевелись. Живо отправь своего подопечного в его камеру. Чтобы через две минуты этот коридор был свободен. И он зашагал дальше, изрыгая проклятия. |
