|
Юлий лежал в спальне и сон не шел к нему. Перед его глазами стоял отец Сифанс, у кото-рого была отнята жизнь, которого лишили настоящей любви и который сейчас жил среди при-зраков неосуществленных желаний. Но ему, наверное, уже было безразлично, верят ли во что-либо люди, находящиеся на общественной лестнице ниже его. Его полунамеки и уклончивые ответы свидетельствовали о его глубоком недовольстве собственной жизнью. Охваченный неожиданным страхом, Юлий подумал, что лучше умереть мужчиной в дикой пустыне, чем сдохнуть как мышь здесь, в безопасной мгле Панновала. Даже если для этого при-шлось бы расстаться с флуччелем и сладостными звуками «Олдорандо». Страх заставил его сесть в постели. В его голове шумело. Юлия била дрожь. В порыве ликования, подобного тому, который охватил его, когда он входил в Рек, он громко прошептал: – Я не верю. Я ни во что не верю. Он верил во власть над себе подобными. Он видел это каждый день. Но это находилось в области чисто человеческого. Вероятно, он действительно перестал верить во все, кроме угнете-ния человека человеком. Это произошло во время обряда казни, когда люди позволили ненави-стному фагору перегрызть горло молодого Нааба, лишив его навсегда речи. Может быть, слова Нааба еще сбудутся, священнослужители переродятся, жизнь их наполнится смыслом. Слова, священники – это действительность, реальность, а Акха – ничто… В шелестящей тьме он прошептал слова: – Акха, ты ничто. И он не умер на месте. Его не поразил божественный гнев. Лишь ветер продолжал шеле-стеть в его волосах. Юлий вскочил и побежал. Пальцы стремительно читали рисунок на стенах. Он бежал, пока хватило сил и пока не заныли кончики стертых пальцев. Затем, тяжело дыша, он повернул назад. Он жаждал власти, а не подчинения себе подобным. Буря, бушевавшая в его мозгу, утихла. Он вернулся к своей постели. Завтра он будет дей-ствовать. Хватит с него священников. Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова очутился на покрытом льдом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и Юлий с презрением зашвырнул копье отца в кусты. Он вспомнил движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в землю среди голых ветвей, ощутил острый, как нож, воздух в своих легких. Почему он вдруг вспомнил все это? Почему ему пришло это на ум? Поскольку он не обладал способностью к самоанализу, этот вопрос остался без ответа. Юлий заснул. Завтра был последний день допроса Усилка. Допросы разрешалось вести только в течение шести дней, после чего жертве предоставлялся отдых. Правила в этом отношении были строгие, и милиция бдительно следила за их соблюдением. Усилк ничего существенного не сказал. Он не реагировал ни на побои, ни на уговоры. Он стоял перед Юлием, который восседал в инквизиторском кресле, искусно вырезанным из целого куска дерева. Это подчеркивало разницу в их положении. Юлий внешне был спокоен. Усилк, оборванный, с согбенными плечами и ввалившимися от голода щеками, стоял с ничего не выражающим лицом. – Мы знаем, что у тебя были сношения с людьми, которые угрожали безопасности Панно-вала. Все, что нам надо – это их имена, а потом ты можешь отправляться куда тебе угодно, даже в Вакк. – Я не знал таких людей. Это просто сплетни. И вопрос и ответ стали уже традиционными. Юлий поднялся с кресла и стал расхаживать вокруг заключенного, ничем не проявляя сво-его волнения. – Послушай, Усилк. Я ничего против тебя не имею. Как я уже говорил тебе, я уважаю тво-их родителей. Это наша последняя беседа. Мы уже больше не встретимся с тобой. И ты умрешь в этом дрянном месте ни за что, ни про что. |
