Последняя из смрадно коптящих масляных ламп, моргнув, угасла. Вокруг воцарился мрак.

«Да это же – представление, балаган, устроенный специально для меня», – догадался Ульдиссиан. Он ведь явился сюда, охотясь за тем, что полагал злом, вот ему и создают соответствующее настроение… Похоже, для врагов все это была своего рода игра, и, осознав сие, человек разъярился сильнее прежнего. Им же плевать, плевать на все погубленные жизни – даже на жизни тех, кто служил им верой и правдой!

Тут что-то угодило ему прямо в лицо. Отмахнувшись, Ульдиссиан почувствовал какую-то мелкую тварь, ползущую по тыльной стороне ладони и, понимая, что это еще один паук, стряхнул ее на пол.

Решив, что такой поворот игры ему вовсе ни к чему, Ульдиссиан сотворил свет.

В первый раз ему удалось проделать подобное, благодаря (как выяснилось позже) помощи Лилит. Теперь этот трюк стал знаком и привычен, будто дыхание. Однако неяркий белый шар, сотворенный им на сей раз, светил куда менее ярко, чем должен был. Его мерцание едва освещало каменный пол и стены на пару ярдов вперед. Чутье Ульдиссиана достигало намного дальше, но природный инстинкт внушал желание видеть путь и глазами.

Сосредоточившись на светящемся шаре как следует, Ульдиссиан вполне мог прибавить ему яркости, но для этого волей-неволей пришлось бы отвлечься от всего прочего. Между тем, предстоявшее вовсе не походило на бой с Люционом, где все совершенное Ульдиссианом было достигнуто благодаря не столько природному дару, сколько безудержной ярости. Сегодня действовать следовало с оглядкой, со всей возможной осмотрительностью, ибо коварство Люциона не шло ни в какое сравнение с изворотливостью его сестрицы.

Коридор тянулся гораздо дальше, чем следовало – по крайней мере, если верить собственному чутью. Морок это, или же нет, в скором времени выяснится: вряд ли Лилит заставит его долго ждать…

Вдруг в шею сзади словно бы воткнули острую вилку. Пронзительно вскрикнув, Ульдиссиан взмахнул руками и стряхнул с шеи еще одну мохнатую, многоногую тварь.

Арахнид поспешил прочь из освещенного шаром круга. Потирая горящее место укуса, Ульдиссиан заметил, что мрак позади сделался гуще: свет из зала в коридор больше не проникал.

Ранка на месте укуса заныла. Раздосадованный, Ульдиссиан обругал себя за то, что позволил какому-то заурядному пауку пробраться сквозь оборону, которой не преодолели ни морлу, ни – пока что – Лилит.

Или… или вот как раз и преодолела?

Сосредоточив волю на ранке, Ульдиссиан живо избавился от всего, что ни оставил паук в его теле, а после полностью залечил укус. Этим трюком он был обязан верховному жрецу Малику, злодею, вначале извлекшему из собственной спины стрелу Ахилия и лишь затем занявшемуся оставленной ею раной.

Но не успел сын Диомеда управиться с делом, как на него хлынул целый поток многоногих созданий с острыми зубками и коготками. Выросший на ферме, он с малолетства привык к всякого рода жучкам-паучкам, однако подобных еще не видал. Эти бросились на него со злонамеренной целеустремленностью, проворно, со всех сторон, вгрызаясь, куда только могли. Их зубы прокусывали и одежду, и даже сапоги, а по спинам первых в поисках уязвимой плоти карабкались все новые и новые арахниды.

Поначалу Ульдиссиан повел себя, как простой человек, с руганью принялся отряхиваться от пауков, но те, будто в насмешку, сплошь облепили даже ладони, в мгновение ока покрыли Ульдиссиана с ног до головы.

Но тут разум возобладал. Сделав глубокий вдох и постаравшись при том не проглотить ни одной из крохотных ползучих гадин, Ульдиссиан сосредоточился на парившем в воздухе шаре.