Жан, вальсируя с пылкой дамой лет сорока, загляделся на пикантное личико и маленькие ножки Аннет и забыл обо всем. Музыка замедлилась, но Жан и его партнерша не приняли этого во внимание и в результате столкнулись с уланом и прекрасной незнакомкой. Жан рассыпался в извинениях, в ответ на что улан громко расхохотался и обозвал Жана «свиньей», прибавив к этому еще слово «маленькая».

Жан был ростом в пять футов и девять дюймов; правда, он был так строен, что казался выше. Он затрясся от ярости, услышав оскорбление от улана, и ответил ему самыми жестокими колкостями, одну из которых он вспомнил уже через полчаса.

Солдат так обиделся, что промолчал на жестокие упреки Аннет. Затем он увидел, как Жан склонился к ней, развязно улыбаясь, и увел ее.

Она была родом из Румынии, из Бухареста, где жизнь течет стремительно, а кровь горяча. Зеленые глаза Жана, его смелость в ухаживании, его мальчишеский пыл, его необычайно высокое мнение о себе, – все это сразу ее привлекло к нему. Только его рыжая грива стояла между ними помехой. Аннет заявила, что она придает ему смешной вид, и целых два дня затем он с ней не разговаривал. Затем она раскаялась и в знак покаяния поцеловала его в первый раз. Затем засыпала поцелуями всего его, даже красные волосы. Они говорили на языке полиглотов: Аннет – на скверном французском, Жан – жестоко коверкая немецкий. Но разве различие языков служило когда-нибудь для влюбленных препятствием?

Аннет жила в соседней со скромным жилищем Жана улице. Она так же, как и он, должна была старательно считать свои кроны. Однако она великолепно изворачивалась по части своих туалетов, которыми Жан глубоко восхищался. Он любил Аннет так сильно, как только он мог в те времена кого-нибудь любить; он был почти всецело занят своей работой, своим будущим и самим собой, и его сердечные возможности были очень ограничены. Аннет немного ему помогала. В его выходные дни она иногда доставала ему приглашения поиграть на скромных танцевальных вечерах. После этого деньги, которые он зарабатывал, они обычно тратили вместе. О женитьбе Жан никогда не думал; она совсем не входила в его планы. Ему было присуще, хотя и не очень острое, но все же твердо вкоренившееся сознание необходимости приданого. Женитьба без этого казалась ему чем-то вроде святотатства. Аннет часто задумывалась о браке, в особенности, когда Жан бывал страстен или когда он, склонив голову к ней на колени, декламировал стихи своим чарующим голосом. Она питала смутную надежду, что, если он заработает достаточно денег и не будет стеснен в средствах, он захочет жениться и иметь свой дом. Однажды она радостно, войдя к нему в комнату, сообщила, что у нее есть большая новость для него.

– Кто-нибудь из этих тупиц слышал меня и разобрал, наконец, что я умею играть? – нетерпеливо спросил Жан.

Он даже не подумал, что ее следует обнять, раньше чем узнать, в чем дело. Она передала ему приглашение на вечер куда-то за город.

– Ехать в деревню? – сказал он. – Я ненавижу деревню. Для чего я туда поеду?

– Там будут танцы, – объяснила Аннет, – будет большой, светский бал в замке, и ты будешь играть и дирижировать оркестром. Тебе заплатят сто крон, как говорил господин Готшалк. Это очень знатный дом. Эти Ландберги живут далеко от станции. Вы все поедете в фургоне, а для инструментов будет отдельный возок.

– Хорошо, поеду, – сказал Жан великодушно. Господин Готшалк был патроном Аннет; у него был свой оркестр, который он посылал на вечера.

Когда его самого куда-нибудь вызывали, он приглашал Жана играть первую скрипку и заменять его.

В четверг вечером Жан тщательно нарядился и, учитывая те несомненные блага, которые он завтра должен будет получить за свою работу, беспечно обновил свою завивку.

Он нашел фургон битком набитым и предусмотрительно решил возвращаться обратно на повозке вместе с литаврами и барабанами.