– Я брел лесом. И вдруг увидел, как на Форелевом ручье бьются люди. Смертным боем.

– Ты попался им на глаза?

– Наверное, нет.

– Это хорошо, Кари. Незачем лезть в чужие дела, особенно когда тебя об этом не просят.

Всего пятнадцать зим этой Гудрид, а говорит, словно зрелая, опытная. Должно быть, повторяет чьи-то чужие, но умные слова.

– Да, Гудрид, незачем лезть в чужие дела. Я же не люблю, когда суют нос в мои.

– Похвально, Кари. Тебе двадцать? Или больше?

– Двадцать.

– Да? – недоверчиво произнесла Гудрид: Кари выглядит старше.

– Твоя мать знает это не хуже моей, – сказал Кари. – Ведь мы с вами живем рядышком.

Гудрид ничего не сказала, нагнулась, сорвала цветок и присоединила его к своему букету,

Речь его иссякла. Что бы еще сказать? Попросить, чтобы она никому ни слова про битву на переправе?..

– Гудрид, сделай одолжение…

Она остановилась, весело посмотрела на него, и душа у Кари ушла в пятки.

– Говори, Кари.

– Я тебе рассказал большую тайну. Она не только моя. Но еще одного человека. И этот человек просил никому не говорить о том, что мы видели.

– Даже мне?

– Об этом не было разговору. Просто – никому.

Девушка тряхнула косами – они были толщиной с корабельный канат из пеньки.

– Я ничего не видел, Гудрид, – продолжал Кари. – Так наставил меня тот человек.

– Тейт, что ли?

Право же, колдунья эта Гудрид! Она, кажется, все знает, все понимает… Бессмысленно было скрывать, и он сказал:

– Да, Тейт.

Гудрид отыскала в высокой траве еще несколько цветов.

– Хорошо, Кари. Это не узнает никто, если только мы с тобой одни.

Кари вздрогнул. Как так – одни? Кто же здесь третий?.. Может, за кустами скрывается кто-то?..

– Нет, – сказала Гудрид, – мы одни. Но ведь существуют еще и боги. – И она указала на воду, на деревья, на небо…

У Кари полегчало на сердце.

– Это не в счет, – сказал он. – О́дин знает все и без моего признания.

– Это правда, – сказала Гудрид. – Прощай, Кари, мне надо домой.

Он приналег на весла.

XXI

Кари обогнул острый мысок, поросший высоким кустарником.

Он думал о Гудрид. Она казалась ему разумной не по летам. И она, конечно, умнее его. Но ходила ли она на лосося? Ловила ли она треску? Сносило ее волной в разверстую морскую пучину? Мерзла она часами под ужасающим северным ветром? Ей приходилось делить один отсыревший и просоленный волной хлеб на десятерых рыбаков? Нет, не приходилось…

А он? Он может сказать: да, я знал эти беды. Я знал еще и другие. Вместе с отцом тянул соху, когда ее лемех застревал в камнях… И все-таки Гудрид кажется опытнее в житейских делах. Может, всего этого попросту набралась она у длинного очага?

Была в ней и еще одна неразгаданная тайна. Самая главная… Отчего именно о ней думалось так много? Ведь были и другие соседские девушки. Нет, именно Гудрид втемяшилась в голову. Только она! Чем же это объяснить?

Верно, глаза у нее не такие, как у других. Большие, красивые, как у оленихи. И шагает она не так, как все, на высоких деревянных башмаках: ее талия делается особенно гибкой, кажется, что она идет по узкому бревну, переброшенному через лесной ручей. И шея у нее особенная, такая белая, высокая, тонкая… Словом, она очень-очень отличается от своих сестер и подруг.