Помощник управляющего, давно привыкший к таким беседам, дал Зойду ещё немного полопотать, после чего тактично оторвался. Вскоре налетел вечер и окутал острова. После краткой ненамеренной пивной дрёмы Зойд встал, надел белый костюм, позаимствованный у Скотта Хруста, поверх своей гавайской рубашки, подвернул брючины, оказавшиеся длинноватыми, не стал застёгивать пиджак, слишком тесный, а также длинный, отчего возникал эффект «шикарного лепня», нацепил очки от солнца и соломенную шляпу, купленную в аэропорту, и вдарил по улицам в поисках такого места, где можно посидеть за клавишным инструментом, предпочтительно с кем-нибудь знакомым. А не направился он прямиком в аэропорт ввиду не столько даже неразборчивости мелкого шрифта у него на билете, особого экскурсионного предложения, о котором в авиакомпании, по их заверению, никто не слыхивал, сколько из странного радостного фатализма, кой часто, вместо слёз, как было известно, вроде нынешнего, им овладевал. Ну её нахуй, щебетал он самому себе, сегодня твой день освобождения, пусть она достаётся старине Бирку, пусть забирает её в тот мир юристов, где им всё сходит с рук, а достаётся чего душе угодно, и настанет день, когда гадёныш будет баллотироваться на какой-нибудь национальный пост, вместе в вечерних новостях они и будут, а ты сможешь чпокнуть пивом и потостоваться с экраном, и вспомнить тот последний раз на балконах, как она отвернулась, её плавная попа в крохотных цветастых трусиках от бикини, волосы вразлёт, окно сползает вниз, ни взгляда назад…

Он медленно отскакивал от одного гонолулуского бара к другому, позволяя себе доверять скрытым структурам ночи в городе, тому дару, что, он иногда считал, в нём есть — дрейфовать, если не к перекрёсткам высокой драмы и значимой удачи, так, по крайней мере, подальше, по большей части, от опасности. В какой-то миг он обнаружил себя снова в туалете «Космического ананаса», прискорбно тогда известного клуба кислотного рока, где совещался с басистом, с которым раньше работал, и тот рассказывал ему о вакансии салонного пианиста в «Авиалиниях Кахуна».

— Халтура смерти, — заверял его друг, — никто не знает, как они из бизнеса не вылетают, да это и не единственная загадка. — Носились неподтверждённые сообщения о происшествиях высоко над поверхностью планеты, о коих никто не говорил иначе как самыми осторожными эвфемизмами. Роль прибывших пассажиров не всегда совпадала с ролью отбывавших. Наверху, в зазоре между, что-то происходило.

— Похоже на то, чего я как раз и ищу, — прикинул Зойд, — с кем мне повидаться? — Оказалось, на «Жёлтых страницах» есть 24-часовой номер, с макетным объявлением, чей самый большой кегль гласил: «ТРЕБУЮТСЯ ВСЕГДА». Зойд позвонил им около 2.30 ночи, и его, не схода с места, подписали на рассветный рейс в Л.А. Времени ему хватило лишь вернуться в отель и выехать.

Каждый «747-й» воздушного флота «Авиалиний Кахуна» был выпотрошен и переоборудован в громадный гавайский ресторан с баром, полно свисающей островной растительности, не самолётные сиденья, а кресла и столики, как в ночных клубах, даже миниатюрный водопад. Среди полётных фильмов — «Гавайи» (1966), «Гавайцы» (1970) и «Дарлик становится гавайкой» (1961) среди прочих. Зойду выдали толстый потрёпанный песенник сплошь гавайских мелодий, и на салонном синтезаторе, японской марки, о которой он слыхал, а вот играть не доводилось, он обнаружил режим укулеле, который предоставлял до трёх оркестровых групп из восьми ук каждая. Понадобилось несколько перелётов через Тихий океан и обратно, чтобы Зойд пообвыкся с этим ничуть не дружелюбным к пользователю инструментом. Животине нравилось съезжать у него с тона, а то и хуже, в такую пронзительность, от которой в животе киснет, она урезала соблазнение, отравляла тщательно поддерживаемую среду.