Хулиан убеждал меня, что ничего не смог выяснить о судьбе Торито, но я ему не верила; у него имелись связи в высших эшелонах власти, достаточно было сделать один телефонный звонок, чтобы узнать, кто его арестовал – полиция, органы безопасности или военные – и где он сейчас. Наверняка он тоже мечтал спасти Торито, хотя бы для того, чтобы расспросить о судьбе нашего сына. Я с ума сходила, постоянно перебирая в голове различные способы, которыми мог умереть Хуан Мартин.

– Вечно ты думаешь о худшем, Виолета. Скорее всего, он танцует танго где нибудь в Буэнос Айресе, – пошутил Хулиан.

Насмешливый тон, которым он обсуждал судьбу сына, укрепил мои подозрения, что он что то знает и скрывает. В тот миг я его возненавидела.

Ждать новостей на ферме было бесполезно. Я простилась с Факундой, которая стала номинальной владелицей Санта Клары и отвечала за то немногое, что оставалось на ферме, и вернулась в Сакраменто. В последний момент Факунда попросила меня забрать с собой ее внучку Этель вину: в этом медвежьем углу ее ожидают лишь каторжный труд, нищета и страдания.

– Она поможет вам вырастить Камило. Ей не нужно много платить, главное, научите ее всему, чему сможете, она хочет учиться, – сказала Факунда.

С тех пор, Камило, по моим подсчетам, миновало сорок семь лет. Я никогда не думала, что Этельвина станет для меня важнее, чем оба мужа и прочие мужчины, которые когда либо меня любили.

Хосе Антонио ждал меня в Сакраменто, впереди у нас было полно работы, предстояло спасать то, что у нас осталось. Военная хунта тщательно расследовала наше сотрудничество с бывшим правительством, заморозив контракт с «Моим собственным домом». Несколько раз нас вызывал полковник и допрашивал у себя в кабинете, как преступников, но в конце концов нас оставили в покое. Мы много потеряли, вложив средства в оборудование и материалы для строительства жилья в рекордно короткие сроки, но имелись у нас и другие проекты. Не могу жаловаться, у меня никогда не было недостатка в деньгах, моя работа приносила хорошую прибыль.

Я годами терзалась неведением, что же случилось с Хуаном Мартином; скорбела о смерти дочери и о возможной гибели сына. Ты, Камило, был моим единственным утешением. Ты рос непослушным ребенком и не давал мне покоя. Маленький и худой в детстве, подростком ты вытянулся, так что приходилось покупать тебе школьную форму на три размера больше, чем полагалось по возрасту, чтобы она прослужила год, и новые башмаки каждые семь недель. В тебе сочеталось мужество твоей матери и идеализм дяди Хуана Мартина. Когда тебе было семь, ты пришел домой, и я увидела, что из носа у тебя течет кровь, а глаз подбит, – оказывается, ты набросился на какого то дылду, который мучил животное. Ты отдавал все, от игрушек до моей собственной одежды, которую потихоньку у меня воровал. «Дьявольское отродье! Я отправлю тебя в тюрьму, пусть тебя как следует проучат!» – кричала я. Но ни разу не подняла на тебя руку; в глубине души я восхищалась твоей щедростью. Ты был мне сыном и внуком, моим задушевным приятелем, моим другом. С тех пор ничего не изменилось, должна признаться.

Не имеет смысла рассказывать подробно о долгих годах диктатуры, Камило, это старая и хорошо известная история. Вот уже тридцать лет у нас демократия, и за это время выяснились все ужасы прошлого: концентрационные лагеря, пытки, убийства и репрессии, от которых пострадало столько людей.