– Он пока не хочет, чтобы отец что либо о нем знал, – сказал мне Харальд.

Я относительно спокойно и бесконечно терпеливо перенесла почти четыре года терзаний, не имея никаких сведений о судьбе единственного оставшегося у меня ребенка, и когда осознала, что этот норвежец видел его всего несколько дней назад, у меня подогнулись колени, я  упала в кресло и зарыдала. Чувство облегчения было сродни выбросу адреналина от пережитого ужаса – та же пустота внутри, а потом волна пламени, растекающегося по венам. На мои яростные рыдания прибежала Этельвина, вскоре вокруг меня собралась вся семья, и все плакали, а норвежец наблюдал за этой эмоциональной разрядкой в полной растерянности.

На дипломатический пост в Аргентине Харальд заступил год назад, жил он там один, потому что успел развестись, а дети учились в университете в Европе. Он прилетел из Буэнос Айреса, чтобы рассказать мне о Хуане Мартине, о том, как вовремя тот сбежал, о его жизни в Буэнос Айресе, пока не разразилась Грязная война и ему не пришлось скрываться, о работе журналистом, о тайном существовании под вымышленным именем, о друзьях и любви к Фане Гальперин.

– Он не хотел уезжать без нее, – добавил Харальд.

Тогда мы этого не знали, но за семь ле! геноцида более тридцати тысяч аргентинцев было убито или пропало без вести.

Пройдет еще год, прежде чем я смогу наконец встретиться с Хуаном Мартином. Он прибыл в Норвегию с разбитым сердцем, испуганный и подавленный, но на помощь ему пришел Норвежский совет по делам беженцев, организованный в конце Второй мировой войны. Представитель совета встретил его у трапа самолета и отвез в небольшую студию в центре Осло, где было все необходимое для комфортного проживания, в том числе теплая одежда его размера, – южное полушарие ом покинул летом, а в Норвегии стояла зима. Совет и, в частности. этот добрый человек стал и его спасением в первые месяцы. давали деньги на повседневные расходы, помогали пройти через бюрократические препоны, получить вид на жительство и удостоверение личности с указанием настоящего имени, научили передвигаться по городу и вести себя в незнакомом обществе, связали с другими латиноамериканскими беженцами, записали на занятия языком. Ему предложили даже помощь психолога, которую получали другие иммигранты, чтобы приспособиться к новым обстоятельствам и преодолеть прошлое, но Хуан Мартин объяснил, что он сбежал вовремя и не чувствует никакой психологической травмы. Ему нужна не терапия, а работа, он не может бездельничать, живя за чужой счет.

Я отправилась в Норвегию, чтобы его навестить, прихватив тебя и Этельвину; тебе, Камило, было шесть лет, и, скорее всего, ты этого не помнишь. За долгое время, пока мы не виделись, сын так изменился, что, если бы он не подошел к нам в аэропорту, мы бы его не узнали и прошли мимо. Я помнила его тощим, неуклюжим и патлатым, а передо мной стоял солидный мужчина в очках и с ранней лысиной. Ему было двадцать восемь, а выглядел он на все сорок. Я растерялась, увидев перед собой незнакомца, и целую минуту, показавшуюся вечностью, не могла пошевелиться, но он обхватил меня и крепко обнял, и я зарылась лицом в грубую шерсть его свитера, и тогда мы стали как прежде: мать и сын, лучшие друзья.

Хуан Мартин больше не жил в студии, он переехал в скромную квартиру на окраине и работал в Норвежском совете по делам беженцев переводчиком и гостеприимным хозяином. Настала его очередь помогать беженцам, особенно из Латинской Америки, как некогда помогали ему, – с ними у него был общий язык и общая история.

Сын взял недельный отпуск и повез нас показывать страну, куда в последующие годы мне не раз предстояло вернуться. В поездке я то и дело отмечала, как переменилась жизнь моего сына: теперь он говорил по норвежски с ужасным акцентом, адаптировался, завел друзей и познакомил меня с Уллой, девушкой, которой предстояло стать моей невесткой и матерью двух моих внуков.