Революционными волнениями 1905 года захолустный Демьянов переболел в легкой форме. Почти все крупные промышленные предприятия города принадлежали миллионеру Ведерникову, а он никаких вольностей вроде забастовок или комитетов у себя не дозволял. Дочь предпринимателя Варвара Ведерникова, унаследовавшая отцовское дело, тоже смогла найти с рабочими общий язык.

Глухие слухи о баррикадах в Москве, об уличных боях и расстрелах докатывались до Демьянова и тревожили горожан, но говорить об этом старались поменьше — не буди лихо, пока оно тихо…

Рождество и Святки отмечали в городе, как всегда, широко. Наступал новый, 1906 год. Всем хотелось, чтобы он был лучше прошедшего, принесшего столько горя…

В ранних зимних сумерках Колычев шел к своему дому, с удовольствием слушая, как под его ногами похрустывает жесткий снежок на тропинке. Затейливый деревянный особнячок с пристройками и верандами утопал в сугробах, но от калитки к крыльцу вела расчищенная и нахоженная дорожка.

В окнах гостиной теплился огонек лампы. Петр Бурмин, университетский приятель Колычева, сидел у печки в кресле-качалке с французским романом в руках. В печи потрескивали дрова, и теплые волны прогретого воздуха окутывали комнату…

Летом 1905 года Бурмин, запутавшийся в политических делах, приехал в Демьянов к старому другу, чтобы переждать тяжелые времена, и неожиданно прижился в уютном захолустье.

Нерегулярный доход от публикаций в журналах, дополняемый продовольствием и деньгами, присылаемыми из имения матушкой, давал ему возможность вполне безбедно существовать, переходя от письменного стола к обеденному, потом на диван для задушевной беседы с другом…

Петя стал полнеть, полюбил долгие вечерние чаепития у блестящего самовара, завел теплый клетчатый плед и домашние туфли на заячьем меху, и такая жизнь ему вполне нравилась.

Далеким и ненужным казался теперь продуваемый всеми ветрами чопорный гранитный Петербург, университетская кафедра, суета нервной столичной жизни… Петр, которого еще в студенчестве прозвали Топтыгиным, все больше и больше оправдывал это прозвище.

Колычев первым делом зашел на кухню, где возился его слуга Василий, молодой деревенский парень, очень гордившийся своей службой в доме господина следователя. Вручив Васе конверт с месячным жалованьем, к которому в этот раз прилагались еще и наградные к празднику, и поздравительные (Василий на Новый год справлял именины), Дмитрий отправился в гостиную, где блаженствовал у печки Петр.

Не оборачиваясь на вошедшего в комнату Колычева, Петя лениво проворчал:

— Прикрой дверь, дует!

— Топтыгин, ты превратился в настоящего Обломова! Тебе не стыдно? Погода чудесная, а ты тут сидишь, как старый дед, весь в пуху и меху. Хоть бы вышел пройтись, воздухом подышать. Угоришь у печки!

— Отстань, Митя, там так холодно, я никуда не пойду.

— Да нет, пойти придется. Мы же сегодня званы на вечер к Мерцаловым.

— Я и забыл совсем. А может быть, ты как-нибудь один, без меня?

— Петя, нельзя же быть таким тюфяком! Тем более это будет не обычный вечер. Пока все держится в тайне, но мне по секрету шепнули на ушко: сегодня будет отмечаться помолвка Машеньки Мерцаловой с женихом из Петербурга!

— С женихом из Петербурга? Кто он такой и откуда взялся?

— Красавец, флотский офицер, герой Порт-Артура, лечился в Петербурге после ранения, познакомился где-то с Машенькой и последовал за ней сюда…

— Ты подумай, лучших демьяновских невест уводят! Пожалуй, стоит посмотреть на этого флотского…

— Конечно, такой тюха, как ты, в тапочках на заячьем меху, не может сравниться с блестящим офицером. Лучшие невесты — не дурочки!

— Ладно, пойду одеваться, раз уж нужно на вечер к Мерцаловым…

Дом Мерцаловых стоял на Соборной площади напротив дома покойного миллионера Ведерникова.