Оказавшись в ляоянском госпитале рядом с Борисом, Андрей еле узнал блестящего кавалериста в усталом человеке с погасшим взглядом.

Энгельгардт, лежавший на койке с потрепанным томиком Льва Толстого в руках, рассуждал, что прежняя жизнь кончена, что он мечтает выйти в отставку и заняться хозяйством где-нибудь в тиши своего белорусского имения.

О своей «первой жизни», завершившейся вместе с гибелью русской эскадры в Цусиме в мае 1905 года, говорил Андрею и капитан первого ранга Ширинский-Шихматов.

Его корабль, подбитый в бою японцами, затонул, а он удержался на поверхности, уцепившись за какой-то деревянный обломок. Теряя сознание, Шихматов простился с жизнью, но его вытащили японцы.

Когда Ширинский-Шихматов смог наконец вернуться домой, это было возвращение совсем другого человека, потерявшего на войне не только друзей, но и самого себя, прежнего…

А сколько офицеров ушло навсегда, лишившись своей первой и единственной жизни! И у них нет возможности начать все сначала в этом мире…

Говорят, в Петербурге сенатор Огарев, сын которого, Сергей Огарев, геройски погиб в Цусимском сражении, хлопочет о строительстве храма-памятника героям японской войны.

Может быть, для Витгерта было бы лучше, чтобы и его имя было выбито на памятных досках этого храма в ряду с именами погибших… Для того ли ему оставлена жизнь, чтобы теперь какая-то мразь из сонного уездного городишки обещала втоптать ее в грязь?

До вечера Андрей, как лев, запертый в клетку, метался по номеру. Он не мог ни читать, ни спать, ни есть. В конце концов нервное возбуждение сменилось апатией.

«Нужно взять себя в руки, нужно успокоиться. Нервы стали ни к черту, — говорил сам себе Витгерт. — Что такого страшного случилось? Глупый шантаж, а может быть, просто дурацкая шутка. Надо быть равнодушным, и все само собой пройдет. Я веду себя как институтка, уличенная в прелюбодеянии. Нельзя терять достоинства. Я — офицер и не позволю с собой подобных игр. Пойду на эту чертову встречу к Народному саду и расставлю все по местам!»

К вечеру город тонул в кромешной зимней тьме. Тусклые желтки газовых фонарей, расплывавшиеся в пелене снегопада, только указывали дорогу, но не освещали ее.

Витгерт не знал Демьянова. Народный сад, о котором говорилось в записке, нужно было еще найти.

Улицы с наступлением темноты обезлюдели, и, чтобы спросить дорогу, Андрей зашел в табачный магазин неподалеку от гостиницы. Здесь ему уже доводилось пару раз покупать папиросы. Хозяева магазинчика, доброжелательные и общительные, казались вполне симпатичными людьми.

Магазин был совсем маленьким, собственно, это был даже не магазин, а лавочка, но ее вход украшала такая огромная вывеска «ТАБАК», что каждая карминно-красная буква на ней была размером почти со стул. Дверь лавочки всегда держали открытой допоздна, из ее чистого, сверкающего окна лился яркий свет, ложившийся на снег золотым квадратом, а из двери выбивался на улицу приятный запах дорогих сортов табака. За полированным прилавком красного дерева обычно стоял сам хозяин, высокий худощавый брюнет с острой шелковистой бородкой, или его жена, волоокая красавица с пышной, несколько небрежной прической.

Сегодня дверь лавчонки из-за снегопада была закрыта. Андрей толкнул дверь, отозвавшуюся звоном нежного колокольчика, и вошел в теплое ароматное нутро табачного магазинчика.

Хозяин лавки был на своем посту и раскладывал почтовые марки. Кроме товаров, относящихся, собственно, к курению, здесь продавались тетради, марки, письменные принадлежности, переводные картинки, листы разноцветной глянцевой бумаги, леденцы, мелкие игрушки и безделушки и даже пиротехника для фейерверков.

— Добрый вечер! — с достоинством поприветствовал лавочник позднего покупателя. — Что будет угодно господину офицеру? Папиросы? Трубочный табак? Сигары? Могу порекомендовать отменные сигары, настоящая «Гавана».