Вскоре к Колычеву вышла хозяйка, маленькая кругленькая женщина в трауре, с черной кружевной наколкой на седых волосах. Ее розовое лицо распухло от слез, а глаза, и так небольшие, превратились в щелки. Серафима Кузьминична постоянно подносила к ним платок и вытирала бегущие по щекам слезы.

— Здравствуйте, Дмитрий Степанович! Спасибо, что навестили. Простите, что еще не убрано у меня. Почитай, весь город был вчера на поминках по Риточке, только вас не было. Вы уж, голубчик, на девять дней непременно приходите, Риточку помянуть. Я сейчас распоряжусь на стол подать, вы не откажите старухе, закусочки, блинков и рюмочку на помин души красавицы нашей…

Серафима Кузьминична зарыдала в платочек. Так, рыдая, она и проводила Колычева в соседнюю комнату, где уже накрывали стол.

Дмитрию не терпелось поскорее перейти к делу, по которому он пришел, но пришлось посидеть с хозяйкой за столом, выпить пару рюмок водки, попробовать блинов, пирога, домашних солений.

— Вы, голубчик, икорки берите, семги. Это Федул Терентьевич мне к поминкам прислал. И еще повар от них был, из ресторана, закуски готовил. И официант… Дай Бог ему здоровья, Бычкову-то, уж так он помог и с похоронами, и с поминками. Со всей душой, ничего не скажешь! По высшему разряду Риточку проводили. Я бы одна и не справилась. А другой-то родни у нас с Риточкой не было… Соседи, конечно, помогли и товарки Ритины по комитету. Но уж Федул-то Терентьевич расстарался так расстарался — шутка ли, сам городской голова хлопочет, тут уж ни в чем ни отказу, ни помехи не будет! Господи, как я надеялась, что у них с Ритой сладится — он вдовец, она тоже вдовая, вот бы и пара. Рита такая красавица была, одевалась по моде, за нарядами только в Москву или в Петербург ездила, ну чем ему не жена? А он все тянул со сватовством, все тянул, вот и дотянул. Зверь какой-то, будь он проклят, ирод проклятый, девочку мою жизни лишил. А я одна на всем свете осталась, а ведь мечтала деток Ритиных нянчить.

Риточка, она, конечно, настоящая дама была, Институт благородных девиц окончила, по-французски знала, книжки читала, на фортепьяно тоже играть умела. Мое-то воспитание было домашнее, нас в старину не баловали. А Риточка ко мне, несмотря на простоту мою, со всей душой. Она, как мужа потеряла, горемычная, не знала, куда и податься. Я ее тогда к себе пригласила — житье здесь дешевое, все ведь свое — яички, молочко, сметанка, овощи, яблоки… Комнату я ей лучшую отдала. Да и душой пригреть сиротку мою после всех бед кто, кроме тетки, сможет, если мать уже в могиле? Думала, Рите в наследство и дом, и хозяйство отпишу, а вышло-то, что не она меня, старуху, похоронила, а я ее, девочку мою, красавицу ненаглядную…

Серафима Кузьминична залилась слезами. Дмитрий сначала был не в силах прервать ее долгий монолог, а теперь не знал, как задать рыдающей женщине вопрос о бумагах Маргариты, Но тетушка сама вдруг подошла близко к нужной теме:

— Я и вещи Ритины тронуть боюсь. Зайду в ее комнату — все как при ней, словно на минуту вышла. Аж душа у меня заходится. Пеньюарчик на кровати брошен — на бал последний Рита торопилась, не убрала, духами ее пахнет, бумаги на столе по стопкам разложены. Там, может, что важное по делам комитета? Я уж думала, позвать кого надо — разобрать бумаги-то. Ритиных дамочек комитетских хотела пригласить или Варвару Ведерникову. Она девица толковая, только уж очень сурова, тяжело с ней говорить, прости Господи. Так и тут Бычков выручил.

«Я, — говорит, — зайду самолично, Серафима Кузьминична, после поминок, и бумаги, какие после Маргариты остались, все просмотрю, не извольте беспокоиться. Все важное, — говорит, — отберем».

— Серафима Кузьминична, и я как раз о бумагах Маргариты Львовны хотел поговорить с вами.

— О бумагах? Да вам-то зачем бумаги ее?

— Надеюсь, мне в них подсказка выйдет, где убийцу искать.