|
Больше ничего посоветовать не могу. Простите. – Погодите, – сказала она, видя, что следователь уходит. – Вы видели его? Глеба? – Да, я его допрашивал. – Как он? – Как он? – Самарин вспомнил Пуришкевича во время утреннего допроса. – Держится неплохо. Я бы сказал – с чувством собственного достоинства. – Это – да, – кивнула мать, – Глеб уважает других, но уважает и себя. Больше у Дмитрия не было сил видеть это лицо с посеревшими губами. Он попрощался, надел шапку и, не оглядываясь, вышел. – Он не виноват! Вы сами убедитесь! – услышал он за своей спиной. «А ведь она права, у него есть чувство собственного достоинства. Его не так легко сломать, как считает Гусаков», – думал Самарин, притопывая ногами на трамвайной остановке на улице Лебедева. Он бы сэкономил время, если бы поехал на метро, но останавливала мысль о том, что придется делать крюк. Наконец пригромыхал нужный номер. "А если все-таки ошибка? – подумал Самари! влезая на подножку; а потом, уже расплачиваясь кондуктором: – Все-таки разжалобила, старая карга" – Господи, Дмитрий, опять тебя! Не дадут поужинать спокойно. – Агнесса скривилась. Это был верный знак – звонит не женщина. Самарин молниеносно выбрался из-за стола. – Дмитрий Евгеньевич, я из Покровской больницы, – зазвучал в трубке голос Никиты Панкова, – хотел тут уточнить насчет Пучкиной и других пропавших. – Ну и что ты надыбал? Что потерпевший? Та действительно нанесение особо тяжких? – Есть такой момент, – отозвался Никита. – Побит он здорово. Руки переломаны, правая нога вывихнута, лицо сплошной синяк. – Хорошо его отделали. – Знаете, Дмитрий Евгеньевич, не будь я следователь, я бы ему еще добавил. – То есть ты считаешь, он виновен в смерти, ну по крайней мере в исчезновении, этих двоих? – Не-е, – протянул Никита, – этому убить – кишка тонка. Мразь просто. Раздавил бы его, как таракана. – Ты эти эмоции брось, – сурово одернул его Самарин, – наказание налагается за действие или бездействие, а не за то, кто мерзкий, а кто прекрасный. Тогда у тебя мошенники на доверии вообще никогда не сядут – они все такие душки. – Вы бы сами поговорили с ним, еще бы не то сказали, – обиделся Никита. – Ладно, давай излагай по сути. Потерпевшим оказался некто Муравьев Валерий Сидорович, тридцати четырех лет, неработающий. Родился в городе Прокопьевске, Кемеровской области. Прописан оригинальным образом в Приднестровье в поселке Слободзея. Документов при нем не было, потому Панков сомневался в достоверности этой информации. В Питер, по словам самого Муравьева, он прибыл недавно. Его, разумеется, сразу же обокрали. Он пытался искать работу, не нашел и был вынужден искать пропитание на свалках и вокруг вокзалов. На Ладожский его не пускали местные бомжи. А избили его просто из ненависти к приезжим. – А наличие при нем платка Пучкиной и картуза Мориса объясняет тем, что нашел, – закончил свой рассказ Никита. – Честно вам скажу, Дмитрий Евгеньевич, что там правда, что нет, черт его разберет. А глаза, знаете, бегают… Дрянь мужик, в общем. – Но не убивал? – Убил бы. Да трусоват больно. – Ну а что на Ладожском? Опера что говорят? – Селезнев ходил спрашивал. Но там глухо. Публика ведь такая, фига с два от них чего добьешься. Не видали, не слыхали, не знаем, первый раз слышим. – Так, тогда завтра с утра ты не в прокуратуру, а на Ладожский. |
