|
Она полоснула взглядом по Самарину и его собаке, после чего дверь захлопнулась так же внезапно, как и открылась. Устроились в горнице – большой чистой комнате, одну стену которой занимал гигантский плюшевый ковер с изображением знойной испанской ночи. – Что ж, познакомимся, – предложил Дмитрий. – Да-да, конечно. Коржавин Леонид Пантелеймонович. – Мужичок, оказавшийся вблизи моложе, приподнялся на стуле и позвал: – Алешка! Аля! Альбина! Альбина, твою мать! Никто не откликнулся. Коржавин повторил свои призывы от «Алешки» до «Альбины, твою мать», но в конце концов поднялся и подошел к двери: – Альбина! Или ты идешь, или я… Он не договорил, потому что прямо перед ним выросла та самая черноглазая молодая женщина, которую Самарин заметил, подходя к дому. – Что, папа? – спросила она спокойно, как будто явилась по его первому зову. – Чайку сделай нам. Человек из самого Питера приехал, устал. И покушать чего-нибудь, ну понимаешь. Альбина стояла и через плечо отца в упор смотрела на Дмитрия. Ему стало не по себе под пристальным взглядом ее черных глаз. – Чайку? – быстро спросила она. – Или чего-нибудь покрепче? – Да что ты в самом деле! – прикрикнул отец, хотя было видно, что он подкаблучник своей характерной дочки. – Неси, я сказал. – Значит, так, – обстоятельно начал он, когда Альбина поставила перед каждым из них по большой кружке крепкого чая. – Вы варенье-то берите, не стесняйтесь. Значит, про эту канистру. Она у меня в сарае стояла, прямо у входа, слева по стенке. И дней пять назад, то есть нет, какое пять, недели две, а то месяц, наверно, хватился я – нету. Вот и весь сказ, собственно говоря. – А кто в деревне мог знать о том, что у вас хранится эта канистра с бензином? – Да кто угодно мог знать! Кто заходил ко мне в сарай, тот и знал. А по соседству-то каждый может зайти, мало ли кому чего надо. – Ладно, – кивнул Дмитрий, чувствуя, что эта ниточка обрывается. – Тогда еще один вопрос. Вы хорошо знаете Гринько? – Клаву, то есть Клавдию Ивановну? Или о Татьяне спрашиваете? – Леонид Пантелеймонович, – Дмитрий едва сдержал улыбку, – вам бы на театре играть. Вы прекрасно понимаете, что я спрашиваю про Николая Гринько. Вы хорошо с ним знакомы? – Как сказать… – Коржавин задумался. – Гринько же не местные, приехали сюда как беженцы. Из Казахстана, что ли? Или Таджикистана. Оттудова, в общем. Одни из первых сообразили после путча, чем дело-то пахнет. Что развалится наш Союз. Спохватились сразу, продали там свое барахлишко и обосновались здесь. Конечно, хотели бы поближе к Питеру или к Новгороду, да на те деньги, что там выручили, ничего лучше не нашли – прямо на полпути мы тут. Ну, Татьяна, она с ребенком приехала, а ребеночек косоглазенький, корейчонок, Кигай фамилия, – Мишка Кигай. Первый муж ее кореец был. Сейчас она Сафонова, замуж вышла, уже девочка у них… Ну а мать его… Клава… она, знаете… – Я же вас спрашиваю о Николае, – остановил растекание по древу Дмитрий. – Ну, Николаю повезло, он сразу устроился обходчиком, мы мало его видим… Человек он замкнутый, одинокий. В деревню приедет, матери дров наколет, с сеном поможет и обратно к себе. Бирюк. Шапки кроличьи он продавал, вот и у меня… – Скорняжничал? Почему-то представились окровавленные шкурки, перемазанные в крови руки… – А кто его знает. Шапки хорошие… – Понятно. А не было ли у него в деревне недоброжелателей? Может быть, он с кем-то поссорился? – Не-ет, – покачал головой Коржавин, – не припомню такого. |
