— Как велики турецкие силы возле Нижбина, господин полковник?

— Как мы и предполагали: полторы дивизии.

— Командует Кьязем Карабекир?

— Кьязем Карабекир.

— Мы так и думали. До вечера, г-н полковник.

— До вечера.

По дороге я прочел письмо. Я дождался, когда останусь на улице один, и распечатал его. Оно оказалось именно таким, как я ждал.

«Дорогой сын, — писала мне мать, — я всегда видела от тебя только одно утешение. Откуда же этот почти робкий тон, с каким ты просишь моего разрешения на брак? Разве ты не знал, что самым горячим моим желанием было всегда видеть тебя женатым. С другой стороны, ты мне уже говорил в своих письмах об этой девушке, и в таком тоне, из которого я поняла, быть может, раньше тебя самого, что ты ее любишь. Я полюбила ее за те заботы о моем сыне, которыми сама не могла окружить его. Ее мать умерла: во мне она найдет себе мать, так же как ты найдешь отца в ее отце. Она не богата, говоришь ты. Я тоже не была богаче ее, но твоя карьера развивается блестяще, и потребности твои, я знаю, совсем не велики. Думаю, что и она…»

Я остановился, улыбаясь. Я вспомнил о своем разговоре с Вальтером три недели тому назад. Ему казалось, что он замечает во мне стремление к роскоши. Как могут два существа, любящие нас с одинаковой силой, судить о нас совершенно по-разному!

Не прерывая чтения, я свернул с дороги и пошел в обратную сторону от Военного клуба, где собирался завтракать. Я направился к дому полковника Эннкена.

— Это вы, Люсьен?

Мишель прибежала, услыхав мой разговор с анамитом на пороге.

— Войдите.

Я последовал за нею в гостиную. Глаза ее вопросительно смотрели на меня с тревогой, сменившейся при виде моей радости надеждою.

— Письмо пришло, правда?

— Вот оно.

— Я была в этом уверена. Видите, я рассчитала верно. Знаете, когда я заметила, что «Лотос» входит в порт, я начала дрожать, как ребенок.

— И до сих пор дрожите, Мишель.

— Вы думаете? А ведь и правда. Но вы мне ничего не говорите? Ну, как?..

Я протянул ей письмо.

— Читайте.

— Право, не могу…

— Читайте, Мишель!

По мере того как она углублялась в чтение листков, обрамленных черной каймой, ее милое нахмуренное личико разглаживалось. Потом глаза ее наполнились слезами, и она схватила меня за руки.

— Как я счастлива, Боже мой!

Я также был счастлив, клянусь… С тех пор я изведал иное счастье, но думаю, что эта минута была самой светлой во всей моей жизни.

— А полковник?

— Папа? Ах, папа никогда не бывает здесь, когда надо. Он завтракает в клубе… Пирушка старых учеников Политехникума или что-то в этом роде. Мы одни. Но это и лучше! Мы сможем сговориться, как ему сделать сюрприз, когда он вернется. Я оставляю вас завтракать.

— Но…

— Что? Хотела бы я видеть, как вы посмеете хоть в чем-нибудь отказать мне сегодня! Вы знаете, что я не буду особенно роскошествовать ради вас. Идет?

— Идет, Мишель.

На белой скатерти сверкали салатники с вкусными зелеными, красными овощами. Солнце, пронизывая графин золотистого вина, кидало круглое и трепетное топазовое пятно.

Мы неутомимо перечитывали письмо из Франции.

— Вы обратили внимание на просьбу моей матери, Мишель?

— Бедная женщина! Неужели вы могли подумать хоть минуту, что я решусь обвенчаться без нее или посмею предложить ей такое путешествие? Нет, нет, мы обвенчаемся во Франции. А кроме того, мне хочется, чтобы она со мной хорошенько познакомилась.