Разомлев от восхищенных взглядов, Трилле сидел у огня и ел куропатку. Движения его были степенны, на тощей физиономии застыло выражение вселенской печали, а голубые, от природы плутовские глаза с философской отрешенностью смотрели в одну точку — поверх всех голов. Единственное обстоятельство омрачало триумф Повелителя Змей: Конан, уплетающий уже пятую птичку, косился на него с нескрываемой насмешкой, да и Клеменсина тоже. Он понимал, почему — а теперь он понимал многое из того, что прежде было ему недоступно, — оба спутника благодарны Трилле за спасение, но его важный вид, его надутые щеки при том веселят их безмерно.

К счастью, туземцы не обладали столь тонкими натурами. После коварного нападения камелита в живых их осталось лишь четырнадцать — четверо мужчин, семеро женщин и трое детей (причем вождь потерял всех своих жен, что, естественно, только способствовало его прекрасному настроению). В тощем бледнолицем бродяге они видели своего спасителя, за что неустанно благодарили — не его, но огромного деревянного идола, разинувшего зубастую пасть в ожидании жертвоприношений. Едва придя в себя, дикари по-быстрому накидали в пасть останки сородичей, и принялись собирать угощение для дорогих гостей. Бананы, тушенные с листьями папоротника, жаренные на вертеле куропатки и гусеницы, сваренные в кокосовом молоке, — такими поистине королевскими кушаньями потчевали они Трилле и его друзей.

О камелите не говорили вовсе. Впрочем, весь словарный запас туземцев состоял из трех слов: «баб», «матула» и «кру-ру». «Бабом» прозывались женщины (и вообще и каждая в отдельности), а «матулой» — мужчины; «кру-ру» обозначало все остальное, и великое искусство общения заключалось в том, чтобы придать голосу определенную интонацию, дабы выразить именно то, что нужно. Конан и Клеменсина овладели этим искусством в совершенстве.

— Кру-ру? — любезно спрашивал вождь киммерийца, пальцем указывая на куропаточьи кости.

— Ха! — отвечал тот. — Еще бы не кру-ру. Хотя по мне — так лучше баранины ничего нет.

— Матула, о-о-о, — вступала в беседу Клеменсина. — Кру-ру, клянусь Митрой, прелесть что за куропатка.

Трилле, убедившись в том, что его не съедят, готов был отнестись к дикарям благосклонно, однако те предпочитали общество девушки и варвара. Надменный вид освободителя пугал их. Кроме того, по их мнению, он был немым — ибо за весь день не произнес и звука, — а это значило, что он кровный родственник деревянного идола, их божества. В восхищении взирали они на Трилле сквозь растопыренные пальцы (как и положено простому дикарю смотреть на высшее существо), умильно улыбались ему, потом поворачивались к Конану и Клеменсине и принимались весело с ними щебетать. Повелителя Змей очень обижало такое отношение, а потому он еще больше дулся и еще громче пыхтел.

К вечеру, когда туземцы проводили гостей в хижину и с дружественными воплями удалились, Трилле наконец вздохнул свободно.

— А что, Конан, — впервые за нынешний день открыл он рот не для того, чтобы забросить туда кусок мяса, а для того, чтобы поговорить, — сохранил ли ты мой золотой медальон?

— Сохранил, — ответил киммериец, вытягиваясь в гамаке.

— Ну и где же он?

— Здесь.

К негодованию Трилле, Конан и не подумал показать ему медальон. Вместо этого он широко зевнул и закрыл глаза, как будто не выспался за три дня мертвого сна под камелитом.

Тогда Повелитель Змей повернулся к нему спиной, раскачал свой гамак и тоже закрыл глаза. Он хотел забыться, отстранить непонятные тревожные ощущения от сердца, а сон все не приходил.