Покачиваясь на голове слона, Конан продолжал размышлять о трех своих беседах с Лукресией, надеясь в них отыскать то зерно лжи, которое при сопоставлении со всем прочим поможет ему узнать правду. Наверное, он вовсе не стал бы заниматься сим трудным для него делом, если б неясная тревога не терзала сердце так жестоко. Он даже невольно провел рукой по груди, нащупывая рану, и усмехнулся, не обнаружив ни крови, ни рубца. Вот она, боль душевная, — мучает ничуть не меньше физической, а рубец на сердце наверняка заживает гораздо дольше…

Первое, что подтверждало его подозрения, было то обстоятельство, что прелестная аквилонка сама навязала ему рассказ о своей жизни. Дважды сей рассказ прерывался, и дважды она к нему возвращалась. Вывод: ей было необходимо поведать ему нечто. Но лишь только Конан пришел к сему выводу, как тут же озадачился массой вопросов. Почему она выбрала наперсником именно его? Ужель он внушает такое доверие первой встречной девице? Или же она просто узнала его? А если узнала, то откуда? Конан готов был поклясться, что в жизни не видал ее — вплоть до того момента, когда заметил в углу таверны сияние белокурых волос.

На эти вопросы ответа он не нашел — а в общем, и не старался найти, так как нужных знаний у него не имелось, а строить догадки он считал делом бессмысленным. Далее: зачем она посвящала его в такие тайны, как безответная любовь и убийство? И еще далее: какой помощи от него хотела? И кто такой этот Ли?..

И вот тут-то варвара прошиб холодный пот. Истина, метилось ему, совсем близко, рядом, надо лишь продумать все еще раз, не торопясь, спокойно… Он был настолько уверен, что немедленно откроет тайну, что, будто заправский вендийский мудрец, принялся усиленно ворочать мозгами, заново припоминая все время, проведенное с Лукресией. Он не дышал, опасаясь, что вместе с выдохом от него ускользнет какая-либо важная мысль, он раздулся как индюк и покраснел от напряжения, и все же истина никак не давалась ему. Видимо, то оказался просто неверный ход, потому что Конан не только не открыл тайну немедленно, но немедленно забыл все, благодаря чему сейчас к ней приблизился. Более ничего не брезжило в его голове — там стоял один густой непроходимый туман. Истина совсем близко, рядом, вот она — да только попробуй поймай!

Увы, вендийского мудреца из него не вышло. Что ж, каждому свое. Вряд ли из вендийского мудреца вышел бы воин, из гиены лев, а из обезьяны человек. Раздражение коснулось было оскорбленного сердца варвара своим холодным, как у ящерицы, шершавым хвостом, но затем исчезло. Он усмехнулся. Придет время, и все раскроется само собой. Надо только немного подождать. А кто умеет ждать лучше, чем Конан из Кимме-рии? Разве что сумрак Серых Равнин, Нергал его побери…

* * *

В Мандхатту они прибыли к полудню. Пыльные кривые улочки и сочетание роскоши с нищетой весьма напоминали Бвадрандат, только здесь еще сам воздух был наполнен какой-то мерзостью, словно спутники попали не в город, а в крысиную нору. Смуглые лица прохожих — все до одного — были отмечены печатью недовольства и уныния; на приезжих они взирали с удивлением, как будто те ехали обнаженные и не на слонах, а на крокодилах. Впрочем, некая причина для удивления все-таки имелась.

Трилле наконец пробудился и теперь, испытывая крайнее смущение за вчерашний проступок, визгливо напевал невообразимо нудную балладу, слов коей не знал, а потому беспрестанно повторял одни и те же.

Конан терпел этот вой, как истый мученик терпит пытку, — сжав зубы и устремив горящие яростным блеском глаза вдаль. Он решил наказать Повелителя Змей презрительным молчанием, хотя на деле выяснялось, что наказывал самого себя, ибо вынужден был молча слушать отвратительные кошачьи вопли, от коих в ушах у него звенело, а в голове не осталось даже короткой жалкой мыслишки.

Трилле тем временем разошелся вовсю.