— Прочь! — вынес решение варвар. Засим он отвернулся и вновь пошел к своему ложу.

— И чем же я плох? — обиделся Трилле, волочась следом. — Я умен, красив и ловок, я…

— Прочь! — рыкнул Конан. — Клянусь Кромом, воронье гнездо, ты мне надоел!

Парень вздохнул, остановился. А когда киммериец зарылся в сено и захрапел, выбросив из головы существование бродяжки, он сел на землю, устроил подбородок в коленях и вскоре тоже задремал, привыкший, видно, спать в любом положении…

* * *

С первыми лучами солнца Конан открыл глаза. Небо, голубое и чистое, обещало хороший день, душа была свободна, легка, воздух свеж — все вместе создавало чудесное ощущение бесконечности жизни. В этот момент дыхание природы и человека совпали; человек проснулся одновременно с землей, травой и деревьями; природа вошла в его сердце и согрела его.

Киммериец встал. Увы, кроме него и природы, в мире сем существовал еще и бродяга, который тоже сейчас пробудился и хлопал длинными ресницами, припоминая, куда занесло его прошедшей ночью. Узрев его, Конан взъярился. Та благость, что снизошла с небес, мгновенно исчезла, испарилась в сыром воздухе утра.

Он зарычал, медленно, с угрозой, вытащил из ножен меч.

— Полно, дружище, — сиплым со сна голосом пробормотал Трилле, отползая назад. — Я уйду, если ты велишь…

Поднявшись, он отвернулся от киммерийца, пошел к своей лошади. Плечи его согнулись, руки плетьми повисли вдоль боков — парень явно не хотел расставаться с этим огромным мощным мужем, коего почитал уже за друга и покровителя. Но делать было нечего.

Караковая всхрапнула, когда он дернул повод, отворачивая ее морду от сочной травы, и недовольно ударила копытом в землю, когда он запрыгнул в седло. Вороной Конана косил на красавицу кобылу большим фиолетовым глазом, готовый скакать за нею, но хозяин и не думал пока отправляться в путь. Он восседал в копне сена и с аппетитом поглощал жареного петуха, запивая его красным вином из бутыли. То ли он снова забыл о Трилле, то ли нарочно не глядел на него, уверенный в том, что теперь-то парень оставит его в покое и уберется восвояси — еще вчера он воздал долг человеколюбия и накормил этого прилипалу, а потому ныне не считал себя обязанным предложить ему часть своего пайка.

Глубокий вздох наполнил грудь бродяги. Он бросил на варвара последний взгляд и, не увидя и малейшего признака того, что его присутствие замечено и принято благосклонно, тронул лошадь. Он возвращался в Асгалун — город, который так неприветливо встречает бродяг! Впрочем, а кто вообще в этом мире встречает их приветливо?

* * *

Близился вечер. Давно уже позади осталась степь, и полоса чахлого сухого леса, и мутный ручей с кислой водой, и маленькая деревня без постоялого двора. С самого утра Конан ехал, не останавливаясь, раз только позволив коню напиться из деревенского родника. Скоро уже должны были показаться вдалеке стены Эрука — там путник бывал, и теперь предвкушал обход знакомых кабаков и объятия знакомых див, кои пышны формами и добры сердцами. Зелина, Ирха, Саддана, Лила, Дина — черноокие красавицы, умеющие любить мужчину так жарко, что и годы спустя в душе его остается след от языка пламени этой любви… Да, Конан помнил их. Ночи и рассветы в крошечных комнатушках под чердаком кабака, пьяные песни и крики внизу, в зале…

Киммериец ухмыльнулся, представляя угольки глаз юной толстушки Ирхи, кои вспыхнут при виде давнего приятеля так ярко, что вмиг разожгут его страсть, затуманят голову, увлекут в духоту каморки и… Он пришпорил вороного, желая поскорее достигнуть Эрука, этой колыбели любви, пьянства и воровства. Все-таки жизнь прекрасна — так ощущало сейчас его сердце и простор равнины, и близость города, и сухой теплый ветер, толкающий в спину.