— Хорошее занятие, — ухмыльнулся киммериец. — Во всяком случае, полезное… Ладно, к лесу не поедем. Если от туземцев еще можно откупиться вином и яркими тканями, то крокодилам подавай живого человека — любимое лакомство…

Дабы не пугать особенно Трилле, последнюю фразу киммериец пробормотал себе под нос, затем развернул вороного и направил его к круглоголовому зеленому холму, выглядевшему на равнине как шишка на лбу. Взлетев на самый его верх, он с удовлетворением обнаружил там весьма уютную впадину, в коей можно было запросто улечься всем троим.

— Здесь-то наверняка нет аллигаторов, — заметил он, приглашая спутников тоже заехать на холм.

— Разве что летающие, — усмехнулась Клеменсина.

Она оставила свою кобылку цвета светлой северной ночи внизу, а сама ловко вскарабкалась на вершину холма. Трилле последовал ее примеру.

Целый день проведя в пути, все трое сейчас были голодны, как стая волков, — даже Повелитель Змей, в полдень слопавший огромную лепешку. Быстро устроив себе ложе из курток, спутники уселись и принялись за трапезу. В мешке Конана оставалось еще две лепешки и кусок солонины, их-то и поделил он на три равные части, несмотря на то что Трилле и Клеменсина благородно предложили ему взять себе побольше, учитывая его рост и вес.

В несколько мгновений уничтожив припасы, друзья в целях экономии выпили по одному глотку вина и легли спать.

Восточная ночь, расцвеченная серебром звезд и золотом полной луны, постепенно окутывала землю. В тишине был явственно слышен плеск от ударов крокодильих хвостов по воде, но более — ничего. Слабый ветер не теребил листья деревьев, ибо никаких деревьев в округе не было; хищные звери бродили в поисках добычи в иных местах; птицы спали, а насекомые если и ползали, то не производили при этом шума. В общем, стояла совершенная тишина, какая одних пугает, а других восхищает. И только третьи — такие как Конан — ее вовсе не замечают.

Ночь не успела еще накрыть землю черным своим покрывалом, а варвар уже мирно спал, положив под щеку железный кулак.

Совсем не так спокоен был Трилле. Совесть, о наличии коей в собственном организме он прежде и не подозревал, не позволяла ему уснуть. В сотый раз мысленно представляя на одной чаше весов три жизни — киммерийца, Клеменсины и свою, а на другой — полдюжины безумных и диких существований разбойников, он в сотый раз склонялся к тому, что поступил единственно верно, и в сотый раз в сем же сомневался. Беспрестанно вздыхая и ворочаясь с боку на бок, он мешал спать девушке, которую, в общем, тоже мучила совесть, но не настолько, чтоб она лишилась сна.

Да, Клеменсина, конечно, еще не забыла своего преступления, кажется, свершенного во имя любви, а на самом деле погубившего и любовь, и возлюбленного, и постороннюю девицу. Правда, девица не заслуживала и малой толики жалости, но Клеменсина не разрешала себе оправдываться этим. Вновь ее мысли возвращались к тому страшному дню: известие о смерти Энарта и колдуньи, злобные вопли крестьян у шалаша, который она выстроила для себя на опушке леса, темный подвал, костер…

Девушка подавила тяжелый вздох, родившийся в груди ее вдруг, и прикрыла глаза. Потом, все потом… Сон сковал веки так внезапно, что она даже не успела додумать до конца совсем короткую мысль о Конане. Там было что-то вроде языков костра, сквозь кои она увидела впервые варвара, летящего к ней на прекрасном вороном коне. На миг он показался ей богом, спустившимся с небес: огромный, бронзоволицый, с гривой густых черных волос в ореоле красно-золотых искр… Вот на этих искрах она и провалилась в глубокую вязкую дрему. Ей снился костер, пылающий посреди океана, вереницы облаков, что пугливо плыли на недосягаемой высоте, и — варвар. Его фигура, громадой воздвигшаяся как раз в центре огня, была недвижима.