Он размышлял:
— Кто, в конце концов, безумнее Владыки Смерти? — Затем, обернувшись через плечо, он прорычал: — Поднимайся, мерзавка, и повинуйся мне.
Тогда тело Зарет, с вывернутыми руками и ногами, со скрюченными пальцами, с крепко закрытыми глазами и широко раскрытым ртом, неуклюже поднялось и пошло за ним.
— Не бывать по-твоему, брат, — повторил Чузар так вкрадчиво, так музыкально, что ветер притих, не в силах соперничать с его голосом. — Нет!
ИГРАЛЬНАЯ КОСТЬ
Не было у нее ни младенческой умильности, ни пухлости. Тридцати дней от роду, дочь Данизэль напоминала двухлетнего ребенка.
Теперь между матерью и дочерью не было той близости, какой они наслаждались, пока малышка пребывала еще в утробе. Их редко оставляли одних. Но в те редкие мгновения, когда никого не было рядом, Данизэль вновь рассказывала сказки и пела песни или играла с девочкой в ею придуманные игры с цветными бусинками или оборванными Аграрном золотыми украшениями с занавесей. Иногда в пасмурные дни они поднимались на крышу храма, опоясанную двойным рядом золотого парапета. Здесь, под пасмурным небом пустыни, девочка бегала, играя с комком шелка, словно котенок, а Данизэль с тревогой и любовью следила за ней.
Похоже, золото поддельное — в отличие от истинного золота солнца — не раздражало дочь демона. Один-два раза она умудрялась исчезнуть, как по волшебству, отыскав среди позолоченных барельефов и колонн полюбившийся уголок и заигравшись в нем. Данизэль не мешала ей, но, когда начинала беспокоиться, разыскивала дочь, тихо повторяя: «Завех, Завех, где ты?»
Было то случайностью или полустертым воспоминанием детства, но Данизэль звала дочь именем, которое получила при рождении сама. Азрарн, конечно, знал, откуда появилось это имя, но ничего не сказал. Он вообще проявлял полнейшее равнодушие ко всему, что касалось его ребенка.
Ни мать, ни дочь не являлись настоящими людьми. О чем они думали краткие минуты игр и сказок, не знал никто. Казалось бы, отказ Данизэль оставить ребенка говорил об обычной материнской любви, свойственной всем смертным женщинам. В свою очередь, дочь, как и положено смертному ребенку, всячески отличала мать, на людях не отходя от нее ни на шаг. И все же они были чужими. С того мгновения, как ребенок вышел из материнского чрева и выпил кровь эшва, он стал демоном. И как бы ни относился к ней Азрарн, девочка была его дочерью.
В этот день грозовое небо повисло над городом, солнце едва просвечивало сквозь тучи, а первые порывы ветра предсказывали бурю. Девочка танцевала меж золотых парапетов на крыше храма. Данизэль сидела поблизости, прислонясь спиной к золотым барельефам. На ее лице читалось спокойствие и отрешенность любви.
Она думала об Азрарне, деля с ним каждую минуту его отсутствия, которым он постоянно мучил любимую, пытаясь заставить ее изменить решение.
Она не видела его уже пять ночей. Зная, что ей достаточно лишь вслух произнести его имя, чтобы он оказался рядом, она молчала, понимая, что, сделав это, признает свое поражение в борьбе с его стремлением сделать из ребенка орудие Зла. Нетрудно представить, каким видел отец воплощение своего гнева: маленькая девочка, сидящая на драгоценном кресле, слишком большом для нее, мечущая убийственные молнии из детских кулачков. «Я сделаю ее страшнее драконихи», — сказал Азрарн. Нет, Данизэль не хотела для своего ребенка такой судьбы.
Она разглядывала серебряные украшения, его первый дар. Помимо красоты, они заключали в себе силу. Данизэль не носила золотых драгоценностей. Каждую ночь солнце опускалось в преддверие ада под миром, и, наблюдая его странствия, жена князя демонов спрашивала себя снова и снова, сможет ли она, дитя кометы, жить в подземелье без солнца?
На город наползла тишина — то тяжелое, словно ночной кошмар, затишье, какое всегда бывает перед бурей. |