|
Я сидела у постели и вспоминала ее и то, как однажды я вошла и застала ее смеющейся, она так странно смеялась, будто не могла остановиться, и мадам Лабисс увела ее в ее комнату, и была там довольно долго. Я знала, где ее комната, однажды я там была. Я пошла наверх, хотела побыть с ней. Она сидела в кресле, ноги ее были обуты в бархатные туфли. В комнате было тепло, а за окном, как я помню, шел снег. Высоко на стене висела лампа, а камин был прикрыт экраном, как у меня в детской. И еще я обратила внимание на окно, оно было маленькое, без занавесок, но с решеткой. Я подошла к ней и села на скамеечку у ее ног, а она мне ничего не сказала, но ей понравилось, что я рядом, она погладила мои волосы, а потом вдруг взъерошила их и вдруг начала смеяться тем странным смехом. Вошла мадам Лабисс и велела мне немедленно уходить. И потом рассказала Нуну, и меня отругали и запретили подниматься по той лестнице. Поэтому мать я видела только тогда, когда она приходила в гостиную.
И когда он говорил об Онорине, я сидела и вспоминала. Вдруг он сказал: «Я должен уйти, Онорина. Я должен уйти. Нет, я не могу остаться». Потом он начал молиться: «О Господи, я слаб и грешен. Эта женщина соблазнила меня и из-за нее я стал еще греховнее, чем был. Мое наказание свершилось. Ты испытываешь меня, о Господи, и твой недостойный раб предал тебя — семьдесят семь раз— предал я тебя». Я сказала: «Папа, все в порядке, это не Онорина. Это я, Франсуаза, твоя дочь. И ты вовсе не грешный. Ты хороший человек». А он ответил: «А? Что такое?» Я начала с ним разговаривать, пытаясь успокоить.
В тот вечер я многое поняла о своем отце. Когда я уже лежала в постели, мне все стало понятно. Он стремился к святости; он хотел стать монахом, но в нем боролись чувственность и набожность. Видимо, он испытывал большие страдания — он знал о своей слабости и старался подавить ее. Потом он встретил мою мать и возжелал ее; он оставил мысль о монастыре и вместо этого женился. Моя мать была красива, даже ребенком я понимала это; для него же она была неотразима. Я представляла себе, как он меряет шагами комнату, пытаясь удержать себя от близости с ней. Он считал плотскую любовь греховной, но был не способен воздерживаться от нее. Я представляла себе дни и ночи, когда он запирался в своей келье, лежал на тюфяке, бичуя себя. Он ждал отмщения, потому что верил в воздаяние за грехи. Малейшая провинность с моей стороны или со стороны слуг должна была быть наказана. Каждое утро он молился об одном и том же. «Возмездие Господне…» Бедный папа! Как он, должно быть, был несчастен! Бедная мама! Что за брак у нее был? Тогда я поняла, что он сделал со мной и моим замужеством, и разрыдалась. Потом я сказала себе: «Еще есть время. У меня будет ребенок. Может быть, еще не слишком поздно». Как же мне помочь папе? Выхода я не видела. В это утро Нуну пришла ко мне в комнату открыть шторы и посмотрела на меня с беспокойством. Она сказала, что у меня невыспавшийся вид. Я действительно провела бессонную ночь. Я лежала и думала о папе и о том, что он сделал с моей жизнью. Зуб? Она все считает меня ребенком и кажется не верит, что меня могут волновать важные проблемы. Да, зуб — я знала, что с ней невозможно разговаривать, и не хотела. «Тебе нужно принять на ночь немного настойки опия, дитя мое», — сказала она. Я ответила: «Спасибо, Нуну».
Когда я приехала в Каррфур, Морис сказал мне, что папа меня дожидается. Он все это время смотрел на дверь и любого входящего окликал моим именем. После моего приезда они вздохнули с облегчением. Я пошла и села у его постели, хотя когда я вошла, глаза его были закрыты, и даже когда он их открыл, некоторое время он меня не замечал. Потом я заметила, что он что-то бормочет про себя. Он повторял: «Возмездие Господне…» Он очень волновался, я это видела. |
