— Помогла ей? Я?

— Да, вы это можете. Если простите ее. Если вы не расскажите ее отцу…

— Она боится его. Я почувствовала это.

Нуну кивнула.

— Он обратил на вас внимание за ужином. Она мне сказала. И на ту хорошенькую молодую гувернантку он тоже обратил внимание — правда, несколько иного рода. Пожалуйста, постарайтесь понять. Это имеет какое-то отношение к смерти ее матери, напоминает ей ту ситуацию. Видите ли, слухи ходят по замку, и она знала, что была другая женщина.

— Она ненавидит своего отца?

— У них странные отношения, мадемуазель. Он такой надменный, недоступный. Иногда кажется, что он просто ее не замечает, как будто она пустое место. В другое время ему, похоже, доставляет удовольствие дразнить ее. Похоже, он не любит ее, разочарован в ней. Если бы он проявил хоть немного нежности…

Она пожала плечами.

— Он странный, жестокий человек, мадемуазель, и со времени этого скандала он все больше становится таким.

— Может быть, он не подозревает, что о нем говорят. Кто осмелится рассказать ему об этих слухах?

— Разумеется, никто. Но он не может не знать. После смерти жены он стал другим. Он далеко не монах, мадемуазель, но кажется, презирает женщин. Иногда я думаю, что он, по-своему, очень несчастен.

Внезапно у меня промелькнула мысль, что обсуждать хозяина дома с его прислугой — несомненно, нарушение всех правил приличия; но меня просто пожирало любопытство, и я бы не смогла остановиться, даже если бы захотела. Это было еще одно открытие, которое я сделала относительно себя. Я упорно отказывалась прислушаться к голосу своей совести.

— Интересно, почему он не женился второй раз, — сказала я. — Я убеждена, что мужчина с таким положением хочет иметь сына.

— Я не думаю, что он снова свяжет себя узами брака, мадемуазель. Именно поэтому он вызвал мсье Филиппа.

— Так это он вызвал Филиппа?

— Это случилось недавно. Осмелюсь предположить, что мсье Филипп женится, и его сын унаследует все.

— Мне это трудно понять.

— Господина графа всегда трудно понять, мадемуазель. Я слышала, что в Париже он ведет веселую жизнь. Здесь же ему весьма одиноко. Он всегда в печальном расположении духа и кажется довольным только тогда, когда плохо кому-то еще.

— Очаровательный человек! — сказала я с насмешкой.

— Ах, жизнь в замке отнюдь не легка. И труднее всего с Женевьевой.

Она положила руку на мою, рука ее была холодной, как лед. В этот момент я поняла, как нежно она любила свою воспитанницу, и как беспокоилась за ее судьбу.

— На самом деле, с ней ничего страшного, — настаивала она. — Эти ее вспышки раздражительности… она их перерастет. У ее матери был ангельский характер. Трудно было найти девочку добрее и мягче ее.

— Не волнуйтесь, — сказала я, — об этом случае я не расскажу ни ее отцу, ни кому-либо еще. Лучше мне самой поговорить с ней.

Лицо Нуну просияло:

— Да, поговорите с ней… и если вам придется беседовать с господином графом… не могли бы вы сказать ему… например, как она хорошо говорит по-английски… какая она послушная… спокойная…

— Я уверена, она добьется успехов в английском. Но вряд ли можно назвать ее спокойной.

— Из-за разговоров о том, что ее мать лишила себя жизни, люди склонны говорить, что девочка страдает нервным расстройством.

Я тоже так считала, но не признала этого. Нуну привела меня сюда, чтобы успокоить, но, как ни странно, дело кончилось тем, что это я ее успокаивала.

— Франсуаза была самой обычной, нормальной девочкой, какую только можно представить.

Она поставила чашку, из дальнего угла комнаты принесла деревянную шкатулку, инкрустированную перламутром.