Я вернулась к своей картине, а он все расхаживал по галерее. Я не заметила, когда он вышел и тихо затворил за собой дверь.

Все оставшееся утро я не могла работать спокойно.

Женевьева подбежала ко мне, когда я направлялась к конюшне.

— Мадемуазель, вы поедете со мной в Каррфур?

— В Каррфур?

— Это дом моего деда. Если вы не согласитесь, мне придется взять кого-то из грумов. Я собираюсь проведать дедушку. Я уверена, ему захочется познакомится с вами.

Если я и была склонна отказаться от такого невежливого приглашения, то упоминание о ее деде решило все.

Из разговоров с Нуну и дневников Франсуазы в моем сознании сложился образ аккуратной девочки с невинными секретами и прелестными манерами. Невозможно упустить случай познакомиться с отцом этой девочки и увидеть дом, где протекала жизнь, описанная в дневниках.

Женевьева сидела в седле с изяществом и непринужденностью, возможными только у тех, кто с детства приучен к верховой езде. Время от времени она показывала мне ориентиры, а в одном месте остановилась, чтобы мы могли издали полюбоваться замком.

Это было впечатляющее зрелище; отсюда лучше была видна симметричность старинных зубчатых стен с узкими бойницами; массивные опоры, цилиндрические башни с острыми коническими крышами. Кругом раскинулись виноградники; видны были шпиль церкви и ратуша, стоявшие словно безмолвные стражи.

— Вам нравится? — спросила Женевьева.

— Великолепный вид.

— Все это принадлежит папе, но никогда не будет принадлежать мне. Мне следовало быть мальчиком. Тогда папа был бы мной доволен.

— Если вы хорошо будете себя вести, он будет доволен вами, — нравоучительно изрекла я.

Женевьева взглянула на меня с презрением, которое я несомненно заслужила:

— Право, мадемуазель, вы разговариваете в точности, как гувернантка. Они всегда говорят не то, что думают. Они говорят: «Делай это, делай то…», но никогда сами не придерживаются этих правил, — В глазах ее появилась искорка лукавства:

— О, я не про Занозу. Она никогда ничего не будет делать. Но некоторые…

Я вдруг вспомнила ту гувернантку, которую она заперла в каменном мешке, и не стала продолжать этот разговор.

Она тронула лошадь и помчалась вперед, волосы ее развевались на ветру, выбившись из-под шляпки. Я последовала за ней.

— Если бы у папы был сын, кузен Филипп был бы здесь не нужен. Как было бы замечательно!

— Я уверена, он к вам хорошо относится.

Она искоса посмотрела на меня.

— Было время, когда я собиралась за него замуж.

— О… понимаю. А сейчас не собираетесь.

Она покачала головой.

— Мне он совершенно безразличен. Разве можно себе представить, чтобы мне хотелось замуж за Филиппа?

— Он намного старше вас.

— На четырнадцать лет, почти вдвое.

— Но я думаю, когда вы станете взрослее, разница в возрасте не будет так заметна.

— Папа против этого. Скажите, мадемуазель, как вы думаете, почему он так решил? Вы ведь такая умная.

— Уверяю вас, я понятия не имею о намерениях вашего отца. Я ничего о нем не знаю.

Пыл, с которым я произнесла эти слова, поразил меня, потому что был совершенно неуместен.

— Итак, вы знаете не все! Хорошо, я кое-что вам расскажу. Филипп был вне себя от ярости, когда узнал, что папа не разрешает мне выходить за него замуж.

Она тряхнула кудрями и улыбнулась не без гордости, а я ответила:

— Возможно, он вас не очень хорошо знает.

Она рассмеялась. — На самом деле, ко мне это не имеет никакого отношения, — заметила она. — Все потому, что я дочь моего отца. Но когда моя мать была… когда моя мать умерла, папа передумал.