— Да, — сказала она, глаза ее сияли. — Наверное, так и есть. Она любила меня.

— Помни об этом, если неожиданно проснешься ночью.

— Да, — сказала она. — Я буду помнить.

Я была довольна и чувствовала, что дальнейший разговор на эту тему может разрушить впечатление, которое я произвела, поэтому поехала дальше, и некоторое время мы ехали рядом.

До самого поместья Каррфур мы не разговаривали.

Это был старинный дом, стоявший вдали от дорог. Толстая каменная стена окружала его; изящные чугунные ворота были открыты. Мы проехали под широкой аркой и въехали во двор. Окна были закрыты зелеными ставнями; стояла глубокая тишина. Я по-другому представляла себе дом той девочки, которая вела подробные дневники своей жизни.

Женевьева быстро взглянула на меня, чтобы увидеть мою реакцию, но я надеялась, что ничем не выдала себя.

Мы оставили лошадей в конюшне, и Женевьева повела меня к дверям.

Она взяла тяжелый молоток, и я услышала звук, отдававшийся в нижней части дома. Опять тишина; потом — шаркающие шаги, и в дверном проеме появился слуга.

— Добрый день, Морис, — сказала Женевьева — Сегодня со мной приехала мадемуазель Лоусон.

После обмена приветствиями мы вошли в холл с мозаичным полом.

— Как сегодня мой дед, Морис? — спросила Женевьева.

— Все так же, мадемуазель. Я посмотрю, готов ли он вас принять.

Слуга исчез и через несколько минут вернулся с сообщением о том, что хозяин ждет нас.

Огня в камине не было, и, когда я вошла в комнату, меня удивила царившая в ней прохлада. Должно быть, когда-то эта комната была очень красивой; меня поразили ее пропорции. Лепной потолок был украшен надписью, которую я разобрать не смогла — было понятно лишь, что она на старофранцузском языке; закрытые ставни почти не пропускали свет, обстановка в комнате была весьма скромной. В кресле-каталке сидел старик. Я испугалась; он был больше похож на труп, чем на живое существо: мертвенно-бледное лицо, горящие глаза в провалившихся глазницах. Когда мы вошли, он закрыл книгу, которую держал в руках. Он был в коричневом халате, подпоясанном коричневым же шнуром.

— Дедушка, — сказала Женевьева, — я пришла проведать тебя.

— Дитя мое, — ответил он удивительно твердым голосом и протянул ей худую белую руку с выступавшими голубыми венами.

— Я привела с собой мадемуазель Лоусон, — продолжала Женевьева, — она приехала из Англии реставрировать картины моего отца.

Казалось, его глаза, единственное, что было живым во всем его облике, пытались проникнуть в мои мысли.

— Мадемуазель Лоусон, извините, что не встаю поприветствовать вас. Мне это удается с большим трудом и только с помощью слуг. Я очень рад, что вы приехали с моей внучкой. Женевьева, принеси стул мадемуазель Лоусон… и себе.

— Да, дедушка.

Мы сели перед ним. Он был восхитительно любезен; он расспрашивал меня о моей работе, выражал живой интерес и попросил Женевьеву показать мне его коллекцию. По его словам, некоторые картины нуждаются в реставрации. Мысль о жизни, даже временной, в таком доме привела меня в смятение. Несмотря на атмосферу таинственности, замок был живым. Живым! Этот дом был похож на усыпальницу.

Время от времени старик обращался к Женевьеве, и я заметила, как он смотрел на нее. Его внимание ко мне было данью вежливости, но меня поразила пристальность его взгляда, прикованного к ней.