Севостьянов?.. Грабитель и убийца в прошлом, под Богом ходит как никто другой, а Бог этот для него – Язон. Один намек сразу три подрасстрельные статьи ему обеспечит. Нет, Алик предельно осторожен, тени боится, для него дело – щит, он на блесне.

Значит, все же она?.. Но она знает очень немного: что у Язона счет за границей, что есть, конечно, у его бизнеса теневая сторона, а какая – вряд ли догадывается. Известно ей и о связях высоких, да не всех. Хотя и предполагает, что сильны они, если судить по королевским подаркам – камушкам к Международному женскому дню и «девятке» на день рождения… Или все‑таки она больше понимает да помалкивает? Закладушничать ей не резон, ни с кем помоложе не путается, это проверено… Неужто лис Севостьянов прав, и от бабы, как ни прикипела к ней душа, придется отказаться?

Кто и чем мог ее перекупить?

Шаги на лестнице застали его в минуту не самых радужных размышлений. Язону хотелось еще побыть одному, успеть сориентироваться до банкета – он давно отрекся от привычки принимать решения под градусом.

– Дьяков и Погорельский, Валентин Иванович. С женщинами и охраной. Спрашивают, – доложил Барракуда.

Язон погасил сигару.

11

Не меняется провинция. Все те же алкаши, разве что не бьют кулаками в грудь: «Мы, русские!..», поутратили неврастенический блеск в глазах. Другое нынче объединяет: ненависть к правителям (единственная константа всех времен на Руси), цинизм вместо тоски да деградация, с каждым днем набирающая темпы. Всеобщее ускорение свободного падения…

Впрочем, с последним выводом Евгений Столетник не был согласен и падение свободным не считал. Пятый час сидя в дымном кабаке на заводской окраине Зарайска, в том самом, который утром представлялся ему уютным кафе, он думал, что таким народом, должно быть, легко управлять. За соседним столиком спорили о чем‑то на бутылку водки, распивали, сшибали друг у друга на новую. Как неуклонно шествие человечества из рая в Зарайск (в ад, видно)!

Русскую преданность зеленому змию он решил использовать в благородных целях.

– По какой, говоришь, чалился? – расплескивая водку, интересовался провинциал с чувством глубокого уважения к иногороднему спонсору.

– По двести шестьдесят четвертой, – ответил Евгений, с затравленностью рецидивиста глядя на собеседника.

– Это че?

– Добровольная сдача в плен.

– У‑у… Моджахеддам, че ли?

– Чувихе одной. Пленила глазками, а после напоила и сдала, стервь, – Евгений переждал гогот, приподнял стакан. – Так что, возьмут они меня здесь, как думаешь?

Работяга крупными глотками выпил на халяву.

– Эк‑к!.. – крякнул он и куснул бутерброд с ливером. Прочавкав, резюмировал: – Возьмут. Здесь таких, как ты, мульен.

Здесь никак сто первый, зема. Так что перекантуйся у меня до понедельника, а там – прямиком к директору нашему, он общагу выделит и в цех направит.

– Как, говоришь, его фамилия?

– Гольдин. Порхатый. Вешали их мало.

– Сам он, что, тоже в общаге живет?

Тот же гогот означал отрицательный ответ.

– Ак‑к!.. Не‑е… Сам в столице. Они теперь все в престольной обретаются.

– Ну и зря, – пожал плечами Евгений. – У вас туг воздух чище. Летом рыбалка, поди?

– Какой там, к… матери, воздух – химия!

– А‑а… Тогда конечно. В общагу мне обломно. Я тут особнячок заметил у реки. Не сдадут, часом?

Работяга поперхнулся пивом.

– Ты че, офонарел? Это в конце аллейки‑то, ниже Челюскинцев?

– Ага.

– Эк‑к!.