«Ты нарочно ее туда послал!»

«И коленками не стукнешься…»

«Гейзеры мне не до лампочки, как вам!»

«Это сословие, каста…»

– Тогда уйду я!!

Он выбежал в лифт, покатил вниз до упора. В голове колотилось: не думать! Не вспоминать! Поэтому думал и вспоминал. Лифт остановился, открылись двери. Какой к черту первый этаж? Да как же выбраться‑то отсюда? Во все стороны разлетались коридоры, пандусы, эскалаторы. Мезаптанный зал. Лаборатория экзовариаций.

Всю жизнь считался мировым парнем. А глупости, маленькие подлости – кто ж их не делает? На то и жизнь… Неприятно вспоминать, никому не рассказываешь…

Они не делают.

Да каким же надо быть, чтобы нечего, совсем нечего было скрывать? Чтобы во время спора или поцелуя быть совсем открытым? Разве человек может? С убийственной, многотонной ясностью Коль понял, что они, все вокруг – иные. Совсем. Он среди них – не жилец, ему не стать таким.

На него оглядывались. Заслышав знакомый голос его мыслей, все привычно переходили на акустику – и тут же замолкали, поняв, что случилось, и что притворяться уже ни к чему. Он шел, высвеченный взглядами и тишиной. Он хотел крикнуть: «Да перестаньте же, занимайтесь своими делами!» Но мысль кричала так, как никогда не смог бы голос. Слова были не нужны. Взгляды. Нахмуренные брови, огорченно поджатые губы, наморщенные лбы. Шаги. Тишина. Ничем не поможешь.

Как стыдно быть собой!

Снизу, снаружи – он все‑таки сумел выбраться из здания – он позвонил Всеволоду. Этот получасовой проход окончательно все решил, бороться было бессмысленно, просто не с кем – со всей предыдущей жизнью? Со своей собственной душой? Петля… Всеволод ответил сразу, и Коль без лишних слов не попросил – потребовал.

– Это единственное, чем ты мне можешь помочь, маршал.

– Коль, родной… – у Добрыни под бородой ходили нервные желваки, и русые волосы чуть шевелились, даже когда маршал замолчал, подбирая слова. – Конечно, я выполню твою просьбу, конечно. Но ты делаешь ошибку.

– Вы уже делали. Безошибочно, разумеется. Теперь я – делаю, – жестко ответил Коль. – А что именно – вас не касается.

И дал отбой. Привычно сунул радиофон в нагрудный карман, потом вынул, качнув головой, и аккуратно положил на одну из ступеней торжественной ажурной лестницы, парадно ведшей к главному нижнему входу в Коорцентр.

Он покидал этот мир. Замечательный, манящий, слишком хороший мир, принадлежащий титанам. Мир, о котором мечтал в мертвой скорлупе «Востока», которому был безоглядно рад, который так и остался будто у другой звезды со своими проблемами мантийного баланса, регулировки солнечной активности, пробоя пространства. С пси‑проблемой. Он был закрыт. Отныне миром Коля становился Сибирский заповедник, и сам он становился заповедным зверем, далеким от всех, как белка, заяц или волк.

В тайгу пришло лето.

Дни стали протяжными и ясными, в прозрачном воздухе потекли запахи тепла, меда и хвои. Вечерами Коль выходил на берег озера, мерцающего оранжевым и розовым светом, спокойного, чуть печального, и долго глядел на воду, на дальний берег, иззубренный голубым лесом, а потом столь же долго купался, плеском и кряканьем стараясь очеловечить лесную тишь. Нырял, озирая сумеречные валуны на дне. Проламывал снизу приглушенные радуги поверхности, фыркал, на все озеро кричал: «Есть еще порох в пороховницах!», громко смеялся в гулкой тишине.

В пасмурную погоду он обычно приходил на озеро днем. Он любил, когда пасмурно, когда низкие тучи висят неподвижно над лесом, и воздух грустен и тих. Он стоял на берегу, садился, опять вставал, ходил и все смотрел на серую гладь, на сизую, чуть замутненную даль.

Потом из лесных лощин наползал тусклый молчаливый туман, небо пропадало; из пелены то выплывали, то тонули опять седые и синие сосны, и тишина стояла такая, словно один на свете.