– Да как же вы живете…

– По‑доброму.

– Размазня ты все же…

– Ну, пусть так, – мягко согласился Макбет.

– А она тебя тоже слышала? – вдруг всполошился Коль.

– Нет. Я же говорю: редкий дар прорезался. На размазейной почве. Столько всего слышу – иногда кажется, голова лопнет… Тебя вот сейчас за сто километров ловил – так чуть сам концы не отдал. Надо ж себя довести… Симу из института выгнали, – вдруг сообщил он.

– Ай‑ай. Ну и что?

Макбет ответил не сразу.

– Ты здорово сдал… Говоришь так же, как и тогда, но теперь и думаешь так же.. Худо, – раздался звон, будто Макбет перебирал мелкие стекла, и Колю резко ожгло грудь. Он охнул, потом квохчуще рассмеялся.

– Грязно мыслю – плохо, чисто мыслю – опять плохо… Устал я. Что вы ко мне привязались, ребята? Куда мне еще убежать? Опять в космос? Так ведь не пустите, не дадите ракету. Сюда приехал, жил тихо‑мирно, нет, явились, поломали все… Покоя не даете, понимаешь?

– Нет, – ответил Макбет, звеня стеклом.

– Как в темноте‑то видишь?

– Надо – вижу…

Помолчали. Коль надтреснуто дышал.

– Давай‑ка, парень, уходи, – сказал он потом. – Не возвращай меня к суетности бытия.

Макбет старательно просмеялся – сквозь явный ком в горле.

– Еще не все потеряно, раз шутишь, – он ласково провел ладонью по щеке Коля.

– Не шучу… Где моя борода?

– Убрал.

Помолчали.

– Спать хочешь?

– Нет.

– Это хорошо. Ты у меня через пару дней прыгать будешь.

– Не буду я прыгать, дурик. Умер я. Некуда мне прыгать, незачем.

– Ер‑рунда!

– Какая же это ерунда? Думаешь, я из спортивного интереса в болото попер? А потом с ума сходил, специально чтобы вам досадить?

Помолчали.

– За что ее прогнали‑то?

– Так… Не до того ей. А если что‑то неладное творится в душе – значит, работаешь не в полную силу, и тогда лучше некоторое время не работать вовсе. Бессрочный отпуск для восстановления душевного равновесия.

– Это что ж – я так напугал отроковицу?

– Да при чем здесь напугал… Просто много рисует тебя.

– Ай люли, – сказал Коль.

– Недавно закончила большую картину – она выставлена на ежегодной экспозиции в Ориуэле.

– И тоже я?

– Тоже ты.

– Хорошая картина?

– Мне понравилась.

– И что там?

– Ты.

– Я понял, я. Что я там делаю?

– Трудно сказать. Живешь, – Макбет помедлил. – Пустое занятие – рассказывать картину. Съезди посмотри.

– Не хватало. На экспозиции этой, небось, народищу полно.

– Очень много. И у этой картины – в особенности.

– Почему?

– Люди думают о тебе.

– Делать им нечего.

– Дел хватает, но… Съезди.

– Никуда я отсюда не уеду, понял? Помру здесь. Тоже мне, на картинку купить вздумал… Зажег бы ты свет, парень.

Тьма медленно погасла, отползла в углы. Выплыло сосредоточенное лицо Макбета.

– Ничего‑то ты не понимаешь, Коль…

– Никто ничего не понимает. Вы, со своей телепатией, думаешь, больно здорово друг дружку понимаете?

Макбет ссутулился, будто придавленный этой простой мыслью, и на миг до жути напомнил Спенсера, когда тот, растопыривая набухающие в суставах пальцы, с бурым вздутым лицом, по которому черной тушью стекали растворяющиеся волосы, невнятно сипел с экрана: «Не снимай скафандр… стерилизуй катер тщательнейше…» И на глазах, как восковой, оплывал; уже беззвучно шевелящиеся губы свисли до подбородка, и тут вся ткань, словно мокрая бумага, сминаясь, сорвалась с головы, мокро скользнула по плечам и шмякнулась на пульт, растеклась густой лужей, мгновенно подернувшейся плесенью, как мышиной шерстью, а сплюснутый желтый череп стал медленно вминаться в оседающие плечи… Только тогда Коль замолотил руками о пульт, сбивая костяшки пальцев в кровь, закричал: «Спенсер!!! Спенсер!!! Кто‑нибудь! Я же один здесь!»

Из глаз потекли вялые слезы.