|
И тот, другой, из штаба, со своей навязчивой идеей полета на малой высоте. - Я просил тебя дать мне карандаш. Уже десять минут, как я прошу дать мне карандаш... Есть у тебя карандаш? - Есть, господин капитан. Нашелся-таки разумный человек. - Привяжи к карандашу тесемку. И привесь его мне сюда, вот к этой петле... Послушайте, стрелок, вы что-то не торопитесь... - Потому что я уже готов, господин капитан. - А! Ладно... Ну а штурман? Я переключаюсь на него. - Как там дела, Дютертр? Все в порядке? Рассчитали курс?!! - Курс готов, господин капитан. Ладно. Курс готов. Безнадежное задание... Спрашивается, есть ли смысл обрекать на гибель экипаж ради сведений, которые никому не нужны и которые, даже если кто-нибудь из нас уцелеет и доставит их, никогда и никому не будут переданы... - Наняли бы они себе спиритов, там, в штабе... - Зачем? - Да чтобы мы могли передать им вечером, через вертящийся столик, эти их сведения! Я не в восторге от своего выпада, но продолжаю ворчать: - Ох уж эти штабные! Сами бы летали на эти безнадежные задания! Как долго тянется церемониал одевания, когда ты понимаешь, что вылет безнадежный, и старательно снаряжаешься только для того, чтобы изжариться заживо. Не так-то просто натянуть один за другим три слоя одежды, нацепить на себя целый ворох аппаратуры, которую носишь, как старьевщик, наладить подачу кислорода, систему обогрева, телефонную связь между членами экипажа. Дышу я через эту маску. Резиновая трубка связывает меня с самолетом - она так же необходима, как пуповина. Самолет регулирует температуру моей крови. Самолет обеспечивает мою связь с людьми. У меня прибавились органы, которые служат как бы посредниками между мной и моим сердцем. С каждой минутой я становлюсь все более тяжелым, более громоздким, более неподвижным. Я поворачиваюсь сразу всем туловищем, и, когда наклоняюсь, чтобы потуже затянуть ремни или застегнуть неподдающиеся "молнии", у меня трещат все суставы. Старые переломы причиняют мне боль. - Подай-ка сюда другой шлем. Я уже сто раз говорил тебе, что старый больше не надену. Он жмет. Дело в том, что на большой высоте череп каким-то чудом распухает. И шлем, который на земле тебе впору, на высоте девять тысяч метров сжимает кости, как в тисках. - Так это же другой, господин капитан. Я вам его сменил... - А! Ну ладно. Я, конечно, ворчу, но без всяких угрызений совести, потому что я совершенно прав! Впрочем, все это не имеет ни малейшего значения. Как раз в эту минуту я в самом центре той внутренней пустыни, о которой я говорил. Здесь одни лишь обломки. Я даже не стыжусь, что мечтаю о чуде, которое изменило бы ход сегодняшних событий. |
