— Далеко!

— Мы — сильный народ, — просипел Макарка печально.

Ветер щипал лицо, тянул слезы. Дрезина шла тихо, мотор поуркивал, колеса били по стыкам почти нехотя, влажно. Сколько лет прошло, когда в последний раз? Тридцать, не меньше. Или тридцать пять? Кривой полустанок под Чиуауа и три вагона, дырявей решета. А на них — вся команда. Все молодые, все хохочут. Все уверены, что будут жить и возьмут все. Протянули месяц. Пришлось одному идти через границу и стрелять.

Круз не помнил убитых. Будто заботливая рука вытирала из памяти: раз, и чисто. Помнил только живых.

Едкий ветер. Словно трава, зеленая, гладкая, но с крохотными зубчиками по краю. Изрежешься, схватив. Сквозь щебень насыпи полынь не хочет расти. Кусты вокруг порублены.

Станция у медленной реки. Еще одна. Остатки стен, сирень лезет из окон. Потом дорога ветвится, поворачивает, сливается. Большая станция. Клыками торчат из кустов руины.

— Я помню, — сказал вдруг Круз. — Я проезжал здесь в детстве. Здесь пирожки с картошкой. А на вокзале — доска чугунная, большая. Ленин проезжал, выступал.

— Кто такой он, Ленин, и чего выступать ему? — спросил Захар.

— Давно это было. Человек был, который землями этими правил. И людьми.

— Над людьми хозяин? Много небось под рукой его ходило? Тысяч двадцать, наверное?

— Двести. И не тысяч, а миллионов.

— Миллионов? — потянул Захар недоверчиво. — Большой дидько… Чего он, глупый, тут выступать? Гнилое тут место, железом пропитанное. Тут ни люди, ни волки не живут. Мы только пост на вокзале держим. Вон там, вишь, башенка торчит… эй, а это что на рельсах? Макар!

Впереди, метрах в двухстах, на рельсах лежал человек. Связанный. Заботливо уложенный так, чтобы шея — на одном рельсе, ноги — на другом.

— Стой! — крикнул Дан.

— Гони! — завопил Круз, кидаясь к турели. — Последыш, ко мне! Гони, Макар, жми! Ложись!

Стрелять Круз начал еще до того, как мягко стукнули колеса, разделив человечье тело. Наугад — по кустам, домам вдалеке, ржавой будке. Вдогонку стукнуло запоздало: та-тах! Засвистело, скрежетнуло тонко железом.

По чутью, а не рассудку Круз развернул турель вперед — как раз когда окно вокзальной башни осветилось вспышками. Дрезину трясло и качало, но Круз, чувствуя пулеметное тело, высадил в окно всю ленту. А с новой, сноровисто вправленной Последышем, полоснул по теням у перрона.

Позади грохнуло. И еще. Далеко и бессильно. Дрезина неслась сквозь кусты. По турели хлестали ветки. Последыш, запрокинув голову, захохотал, и вслед зареготали щенки — даже угрюмец Правый.

— Чего они, дурные, что ль? — спросил брюзгливо Захар и тут же залился сам, тоненько, по-птичьи.

Обтер слюни ладошкой и заявил:

— Дураки эти недоросли, тупые. Ишь, полезли. А мы их — пулеметом, га!

И зареготал снова.

— Так где ваша граница? — спросил Круз измазученного Макарку.

Тот потрогал трубку, но не ответил.

— Доигрались, — жизнерадостно ответил за него Захар. — Я давно говорил: придут недоросли, сожрут с навозом. Посты, отрава… Ну, плевать им три раза на вашу отраву, они и так все порченные. Я ж говорил!

Кто такие «недоросли», Круз узнал на станции Бобр в три часа пополудни. Они и в самом деле были совсем мальчишками, лет по двенадцать, самое большее. Семеро их лежали рядком на асфальте, глядя в мутное небо. Двоих из них убил Круз.

8

Наверное, дело было как раз в том, что «живое счастье» не убивало по-настоящему, не будило страха смерти у тех, кто еще мог видеть и рассуждать.