После некоторого молчания Митридат сказал:

— Я понимаю. Моей жизни угрожает опасность.

— Да, — кивнул Диофант. — А Перисад — наш друг.

— Погоди, — нахмурился Митридат. — Ты не дал мне договорить.

— Прости.

— Мне угрожает опасность. Значит, я должен скрыться. Но разве царь может скрываться, спасая свою жизнь? Ведь тогда я перестану быть царем.

— Нет.

Митридат взял его за руку.

— Ответь: я — царь?

Диофант отступил немного, не зная, что сказать.

— Я — царь?

Глаза Митридата надвигались на него, расширялись, обступали со всех сторон, он чувствовал, что тонет в них.

— Ты — царь, — выдохнул Диофант.

— Хорошо, — Митридат отпустил его руку, отвернулся. — Ты позаботишься о моем коне.

— Хорошо, царь.

— На нем никто не должен больше ездить. Пусти его в табун.

— Я понял, царь.

— Значит, Перисад, — медленно произнес Митридат. — Царь Боспора.

— Он — твой друг.

— У царя не может быть друзей. Я иду, Диофант. Триера «Галена». Я запомнил. Я иду.

2

Он возвращался.

Флейта за спиной безостановочно выводила однообразную мерную мелодию. Мелодию сопровождали ритмичные удары бубна, и в такт им, так же мерно и ритмично ударяли по упругим волнам весла.

Он возвращался, хотя возвращаться — значит, идти назад, а он шел вперед, не желая оглядываться, не желая останавливаться, не желая еще раз ступить туда, где уже остался его след.

И все-таки это было возвращением.

Потому что семь лет назад эта же триера, неизвестно как оказавшаяся вдруг в Синопе, унесла его прочь, к берегам Таврики. Потому что теперь позади остались семь дней пути, семь лет изгнания, Пантикапей, дворец боспорского царя.

Пантикапей…

Он вставал в памяти каким-то тусклым, серым, наполненным нездоровой влажностью, сыростью. Каким-то негостеприимным. Понт Аксинский, Понт Эвксинский…

Негостеприимным… Но почему? Ведь именно Пантикапей, столица далекого Боспора, дал ему приют — ему, двенадцатилетнему мальчишке, гонимому, бездомному, царю-не-царю. И все-таки негостеприимным. Призрачным. Словно обитали в нем не люди, а призраки, словно приютило его царство теней.

«Ц-царс-с-ств-о теней…»

И не Понт Эвксинский переплывал он сейчас — Лету, Реку Забвения. А в памяти тени, тени…

Тени.

Сейчас ему казалось, что это не его память, что не он пробыл там семь долгих лет, а кто-то другой, хорошо, очень хорошо ему знакомый. И этот другой рассказал, нашептал ему о семи пантикапейских годах, нашептал вкрадчиво и назойливо, напел вполголоса, а он, забывшись в полудреме, слушал и запоминал — не Пантикапей, но рассказ о нем, шепот о нем.

И остался в памяти город, призрачный, как тающий в тишине голос. Тусклые, темные, древние стены, серое низкое небо, мерный шум прибоя, неясные, постоянно меняющиеся черты Перисада, царя Боспора.

— Доброго пути тебе, Мальчик.

— Я не мальчик.

— Доброго пути, царь.

— Я еще не царь.

— Доброго пути тебе, царевич.

— Я уже не царевич.

— Кто же ты?

— Тот, кем буду.

— Доброго пути тебе…

Кто говорил так? Перисад? Камасария? Или этот другой, так хорошо, до мелочей, знакомый?

Этот другой не имел имени. Иначе и быть не могло. Переплывающий Лету теряет имя, теряет память о прошлом, теряет все, приобретая тусклый, застывший покой.