И этот другой вошел во дворец боспорского царя с памятью, омытой Понтом-Летой.

И только сейчас, по мере возвращения, этот другой таял, истончался, колеблемый свежим попутным ветром, и на борту «Галены» стоял он — Митридат Евпатор.

Флейта смолкла.

Митридат обернулся, мельком глянул на покрасневшее, покрытое капельками пота лицо флейтиста. Прошел на нос триеры.

Весла замерли, повисли в воздухе, совсем низко над водой.

Скрестив руки, Митридат стоял на носу «Галены», над хищным черным тараном. Лицо его было хмурым. Очнувшись от тяжелого сна, он все еще переживал его, обдумывал наяву.

Вновь заныла флейта, вновь ударил бубен.

— Хэйя-хэй!

Вновь плеснула под веслами вода.

Не поворачиваясь, Митридат крикнул:

— Пора!

И эхом раздался крик кормщика, одноглазого Садала:

— Убрать парус!

Забегали, зашлепали по доскам палубы босые ноги. Заскрипели канаты.

«Галена», заметно сбавив ход, шла теперь только на веслах.

Напряженно глядя вперед, Митридат и сам толком не знал, что именно так страстно желает увидеть. Конечно, не Синопу, свою столицу — он сам приказал оставить город немного западнее. И не дворец Митридата Эвергета, отца, запомнившийся ему лучше и четче, чем боспорский, — дворца все равно не увидеть с моря.

Что же тогда? Берег, землю, камень?

По отлогим холмам ползло коричневое пятно. Стадо. До его слуха доносились голоса пастухов.

Вот и весла поднялись в последний раз и замерли неподвижно. Вот и «Галена» едва не коснулась днищем песка. С громким плеском ушел под воду якорь.

Он по-прежнему стоял молча и смотрел.

Ветер слегка шевелил волосы. Митридат почувствовал, как в запах моря вплелся новый, полузабытый, терпкий аромат каких-то трав. Запах земли. Митридат почувствовал, как тело его содрогнулось от этого внезапно обрушившегося воспоминания.

Запах земли. Его земли.

Лаодика не впервые видела человека, стоявшего перед ней неподвижно, будто статуя. В иное время он гордо и с достоинством носил тогу римского гражданина или кожаный панцирь легионера. Сейчас на нем были греческий хитон, гиматий, на ногах — белые от пыли сандалии. Но лицо было все таким же высокомерным, а голос — с резкими металлическими нотками. Лаодика не предложила ему сесть — потому, наверное, чтобы на короткое время ощутить себя подлинной царицей. И теперь он стоял перед ней, развернув широкие плечи и упрямо наклонив коротко остриженную голову.

«Как у раба», — подумала царица.

— Нам удалось узнать, что он возвращается.

Лаодика усмехнулась с непонятным ей самой злорадством.

— В таком случае вы мало что знаете, — сказала она. — Он не возвращается. Он уже вернулся, Эмилий.

Эмилий нахмурился.

— Да-да, — она протянула руку и взяла кубок с вином. — Сейчас он совсем близко отсюда, примерно в десяти стадиях к востоку от Синопы.

— Сколько у него людей… войска? — отрывисто спросил римлянин.

Лаодика пожала плечами. Это был совсем не тот вопрос, которого она ожидала.

— Я не знаю, — сказала она. — По-моему, у него только охрана. И моряки из Пантикапея.

— Ну, это не страшно, — облегченно вздохнул Эмилий. Он даже позволил себе слегка улыбнуться. — Отдай распоряжение — пусть твои люди немедленно выступают.

Лаодика допила вино. Покачала головой и вдруг рассмеялась. Не деланно, вынужденно, а с искренним весельем.