Она прекратила озираться. У нее было чувство, что за ней наблюдали чьи-то глаза, много глаз.

— Э… спасибо, — сказала она. Нет, это было неправильно. Она волновалась. Она бросила мешалку для масла и встала, пытаясь выглядеть настолько жестокой, насколько было возможно.

— И что там по поводу нашей овцы? — сказала она. — Я не поверю, что вы действительно сожалеете, пока не увижу, что овца вернулась!

Из загона послышалось блеяние. Она выбежала в сад и посмотрела за изгородь.

Баран возвращался задом наперед на большой скорости. Он пролетел остаток пути до изгороди и рухнул, потому что человечки отпустили его. Один из рыжеволосых появился на мгновение на бараньей голове. Он злобно плюнул на рог, потер его клетчатым килтом и исчез, как размытое пятно.

Тиффани в задумчивости пошла назад к маслодельне.

О, когда она возвратилась, масло было сбито. Не только сбито, но и разложено на дюжину ласкавших взгляд сочных золотых брусков на мраморной доске. И на каждом даже лежало по веточке петрушки.

«Они домовые?» — задалась вопросом девочка. Согласно «Волшебным преданиям» домовые бродили вокруг дома, делая хозяйственные работы в обмен на блюдце молока. Но на картинке они были радостными маленькими существами в длинных острых капюшонах. Рыжеволосые человечки выглядели так, как будто молока никогда в жизни не пробовали, но можно было попытаться.

— Хорошо, — сказала она громко, все еще чувствуя скрытых наблюдателей, — дело сделано. Спасибо. Я рада, что вы раскаиваетесь.

Она взяла одно из кошачьих блюдечек из горы грязной посуды, тщательно вымыла его, наполнила молоком с сегодняшней маслобойки, поставила на пол и отступила.

— Вы домовые? — спросила она.

Воздух задрожал. Молоко расплескалось по полу, блюдце завертелось волчком.

— Я заберу это, если вам не надо, — сказала Тиффани. — Тогда кто же вы?

Ответа не последовало.

Тиффани легла и посмотрела под раковиной, а потом заглянула за полки с сыром. Она ощупала взглядом все темные уголки в комнате. Чувствовалось, что она пустая.

«Сдается, что нужно заплатить еще целое яйцо за науку», — подумала девочка.

Тиффани сотни раз ходила из фермы в деревню по крутой дороге. Там не было и полумили, и за столетия телеги стерли ее так, что она больше походила на овраг в мелу, а в сырую погоду превращалась в молочную реку.

Тиффани была на середине спуска, когда начался сусуррус. Живая изгородь зашелестела без ветра. Жаворонки замолчали, и хотя она раньше не обращала внимания на их пение, наступившая тишина стала шоком. Нет ничего более громкого, чем конец песни, которая звучит всегда.

Девочка посмотрела в небо: оно сияло, как алмаз, оно искрилось, и воздух стал ледяным так быстро, как будто Тиффани упала в прорубь.

Потом появился снег под ногами и снег на изгородях. И стук копыт совсем рядом с ней. Лошадь скакала по снегу за оградой, которая внезапно стала только белой стеной. Внезапно цокот копыт смолк. Секунду стояла тишина, а затем лошадь приземлилась на тропе, оскальзываясь на льду. Она встала на дыбы, и наездник развернул ее лицом к Тиффани. Сам же наездник не мог развернуться лицом к Тиффани. У него не было никакого лица. У него не было никакой головы, чтобы было лицо.

Тиффани побежала. Ее ботинки на бегу скользили по обледеневшему снегу, но ее ум оставался холодным, как лед. У нее было две ноги, чтобы скользить по льду, — у лошади было в два раза больше ног для скольжения. Девочка видела, как лошади поднимаются на этот холм в гололедицу. У нее был шанс.

Услышав сзади хриплое свистящее дыхание и ржание лошади, она рискнула оглянуться. Лошадь следовала за ней, но медленно, наполовину идя, наполовину скользя. От нее валил пар.