– Мне тоже следовало знать, что ты всегда стремишься к новым идеям и философиям, не обязательно принимая их. Это всегда было одним из твоих достоинств – способность воспринимать чужие мысли и обдумывать их.

Я ожидал услышать от нее «не подлизывайся» – обычную реакцию на мои комплименты, – но она была действительно расстроена.

– Может быть, я неправильно понял Майкрофта и его сотоварищей. Наверняка они совершенно искренни в своих верованиях, но не могла же ты ожидать, что старый закоренелый циник вроде меня проглотит их учения, правда?

Всхлипы.

– Давай поговорим, – продолжал я. – Расскажи еще что‑нибудь, и, может быть, я изменю воззрения. В прошлом это всегда у нас срабатывало, правда?

Она заговорила, но не повернулась ко мне.

– Майкрофт сказал, что поможет мне связаться с моими родителями.

Я был слишком ошеломлен, чтобы сразу что‑либо ответить, и, возможно, к лучшему. Но в конце концов сказал:

– Ах ты маленькая... – и тут же почувствовал, как она напряглась.

Но я был настойчив и развернул ее лицом к себе. Нам действительно нужно было кое‑что обсудить...

Когда я проснулся позже, было темно, хотя ясная луна где‑то за пределами видимости старалась рассеять тьму; свет из окна делал лоскутное одеяло одноцветным. Я повернулся к Мидж и по ее ровному дыханию понял, что она глубоко спит.

Раньше я пытался сдержать свой пыл и не высказал всего, что хотел, о Майкрофте и его сумасшедших учениях. Знаю, трусливым способом, но я стремился залатать глупую трещину между нами, которая все расширялась. Беда в том, что Мидж приняла мой отказ от спора за оправдание и еще больше воодушевилась идеей связаться с родителями через морочащих себе и всем головы синерджистов. Я попытался потихоньку натянуть волоки, но она вскоре закусила удила, захваченная мыслью действительно «поговорить» со своими родными, как будто могла каким‑то колдовским образом успокоить их души. Дело в том, что их смерть была нелегкой, они не просто уснули вечным сном, и Мидж имела несчастье думать, что каким‑то образом трагические обстоятельства их смерти не позволяют им успокоиться в их последующей жизни (какова бы она ни была).

Я поежился и натянул одеяло до подбородка; после дневного дождя ночь была прохладной. И теперь в комнате стояла какая‑то сырая затхлость, сильнее, чем раньше. Электронные часы на маленьком круглом столике у кровати показывали 22.26, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что уже двадцать шесть минут одиннадцатого. Мы проспали полдня и вечер.

Пока я лежал так, мимо окна порхнула какая‑то тень – летучая мышь или сова вылетела на ночную охоту. В неподвижном воздухе глухо послышалось хлопанье крыльев.

В горле я все еще ощущал сухость, и мне захотелось разбудить Мидж, чтобы вместе с ней спуститься в кухню, попить кофе или горячего молока, может быть, съесть бутерброд и еще поговорить. Я чувствовал, что наш дневной разговор можно немного развить и, возможно, внести в ситуацию чуточку логики. Однако тут требовалась крайняя осторожность, поскольку раньше я не знал за Мидж такой доверчивости к чему‑либо подобному; и тем не менее я не сомневался, что терпеливое убеждение в конце концов возьмет верх.

Повернувшись на бок, я поцеловал ее выставленное плечо. Мидж пошевелилась и пробормотала что‑то невнятное, вероятно относящееся к сновидению, а потом перевернулась на живот и ушла в свой мир. Я пощекотал ей шею сзади, но Мидж в самом деле словно захлопнулась в раковине и больше не шевелилась. Приподнявшись на локте, я посмотрел через комнату в окно – небо за ним сияло синевой. Я со стыдом вспомнил нашу любовь перед сном. Физический акт, который должен был подсластиться примирением любовников, не слишком удался.