– Ну да, скажи еще, что он спекулянт.

– А с Черепом о чем они базарили, что у них общего?

– Ша, – скомандовал Акимов, – за дружков твоих разговор имеется.

– Каких дружков?

– Оборванцев. Анчутку с этим, как его, беса, Пельменем.

– И чего? – настороженно осведомился Колька.

– А вот что. Герман-то понятно, а вот что у тебя общего с домушниками?

Колька осекся.

– Видели твоих дружков, волочащих предметы домашнего обихода, им не принадлежащие, – сухо изложил Акимов. – Проще говоря, волокли они сворованные подушки и матрасы, сожрав до того чужое варенье.

– Враки, – неуверенно заявил Пожарский.

– Ага, – саркастически кивнул Сергей, – много папах в районе и в близлежащих территориях.

– Каких папах?

– Хорош ваньку валять. В общем, так. Если вдруг случайно увидишь их, так и скажи: взяли они не ту дачку, и, ежели попадутся мне на глаза, пусть не обижаются.

– Да я…

– Да, и ты. И ты, будь так добр, о своем условном не забывай.

– Это что же получается, – медленно, точно в голове укладывая, снова начал Колька, – прямо под носом у всех преступные дела крутятся, а я же еще и виноват?

– Твоя виновность уже подтверждена вступившим в силу приговором суда, – жестко ответил Акимов. – Ты что ж, думаешь, если громко кричать: «Держи вора!», то тебя в воровстве не заподозрят?

– Я не вор!

– Вор, – оборвал Сергей, – именно вор, пока, во всяком случае. Пока судимость с тебя не снимут, так и будешь вором, понял? А потому изволь держаться в рамках и смотреть под ноги. Про друзей своих крепко-накрепко запомни: влезли они в дом Героя Советского Союза и пусть молятся, чтобы не попасться. Это их последнее художество было. Не посмотрю, что несовершеннолетние – упеку по максимуму, юшкой умоются… понял?

– Да понял я, понял.

– А понял, так свободен, – пряча глаза, приказал Акимов.

* * *

Колька практически бежал по улице, и голова его кипела, как чайник.

«Вор. Вот так, значит, да? Так, стало быть?! Ну ладно… везде, кругом я виноват! Ворюга-домушник – я, пионер никудышный – снова я, сын труса – опять я. Испортил Ольге жизнь…»

Он уже знал – хотя Оля и не сказала ни слова, – что первый список на прием в комсомол ей уже не то что не светит, но Михайловна ясно намекнула на возможную постановку вопроса об исключении «за моральное бытовое разложение».

«Кошелка старая, дырявая! – и пионервожатой наверняка сильно икнулось. – А то непонятно, из-за чего сыр-бор… «скромность в быту, моральный кодекс», а сама облизывается на этого… как кошка на сметану! Сволочь».

Саньке со Светкой тоже не поздоровилось – надо же, спекулянтские прихвостни! Правда, так делали почти все вокруг, «одалживая» друг у друга детишек с тем, чтобы получить возможность прикупить дополнительную пачку, банку, буханку. Но это, конечно, другое.

«Собственно, куда я припустился, как будто все накрылось тазом? Ничего еще не пропало… Череп вот перестал небо коптить – тоже неплохо. Что до Анчутки с Пельменем, то, может, это еще и байки, мало ли что болтают на районе…»

К вечеру потеплело, кружился легкий пушистый снежок, и вдруг прямо перед носом, как из ничего, возникла Оля.

– Где ты ходишь? – строго спросила она.