«Макаренко хренов, – беспомощно бичевал он себя, – лицемер, гнида в лакированных сапогах! Все. Землю копать».

Он в сердцах отпихнул стопку папок, повываливались пакетики с вещдоками – проволочка, которой дверца кроличьей клетки была замотана, фото протекторов «эмки», Витенькины фото, пакет с его «игрушками»…

Медальон-образок, он же, по словам Витиной мамы, «блямба», был упакован особо. Жестяной, с толстым краем, с выдавленным изображением то ли креста, то ли якоря. В небольшое ушко пропущен шнурок, на котором он и болтался на шее юродивого.

Некоторое время Акимов таращился, рассматривая эту вещицу, потом в несколько подостывшую голову пришла мысль: «А край-то не сварной. Интересно, не собачий ли жетон?» Вооружившись штопальной иглой, он попытался вогнать ее в шов, и в одном из мест, где поверхность чуть искривлялась, обнаружилась крошечная щелка. Осторожно орудуя острием, Сергей отжимал одну «створку» от другой, и наконец жестянка открылась.

Едва дыша, Акимов извлек тонкую полоску бумаги и, развернув ее, прочитал: «Герман Иосифович Вакарчук, капитан, 1923. Сообщить: Львовская обл., Дорнфельд, Вакарчук Олена Ивановна».

Пока он сидел, ухватившись руками за голову, чуть слышно скрипнула дверь. Вошел Сорокин.

– Сережа…

Акимов машинально вскочил: все-таки начальство вошло. Николай Николаевич похлопал его по плечу:

– Прости, лейтенант. Старый я дурак и психопат, – он глянул на стол: – Дела решил сдавать. А кому, позволь узнать?

– Говорили, с фронта большое пополнение…

– Так это пока оно до нас дойдет… эх, Серега, Серега. Ты же тут уже как кот – освоился, дорожки протоптал, и вдруг ф‐ф‐фр – на черные работы. Что ж это будет, если все с лопатами на каналы… А жуликов‐то кто ловить будет?

– Ну, я…

– Ну-ну, – поддразнил Сорокин, но глаз у него смотрел по-доброму, – погорячились и хватит. Давай не пороть горячку, покумекаем на пару. А что это тут? Нашли кого?

– Это из медальона, с Витюши.

Николай Николаевич бережно, с благоговением взял записку, прочел. Перечел. Удивился. Сдвинул брови.

– Это что же, Вакарчука?

– Выходит, что его.

– А если его, то зачем он его Витеньке-то отдал?

– А может, не отдавал…

– А может… это вообще не его?

Некоторое время сыскари молчали, глядя на медальон, записку, фото Витеньки.

– Вот и покумекали, Сережа, – грустно протянул Сорокин.

– Что ж за на… – глухо проговорил Акимов.

– Ну-ну.

– Простите, Николай Николаевич.

– Да ладно, что я, не понимаю. Поступим так: с утра запрошу по своим каналам… ну, по своим источникам, – почему-то сердито выдавил он. – Возможно, все разъяснится.

– Давайте, – с фальшивым воодушевлением подхватил Акимов, мысленно потирая руки: такой шанс все исправить, подчистить, преподнести в лучшем виде.

«Отлично, езжай себе, а я тут пошуршу, авось и…»

– Серега, ты чего-то крутишь, – оборвал Сорокин, – я все вижу. Сам признаешься или плоскогубцы нести?

– Зачем?

– Ногти вырывать. Давай, выкладывай все, как на духу.

И Акимов рассказал именно так, как предписало руководство. И с каждым произнесенным словом испытывал прямо-таки детскую радость: выложил все старшим, а дальше пусть у них голова болит.