Тут он вспомнил вдруг, как попалась в руки жена вражеского командира – узнали ее свидетели, а после выяснилось, что в одной из хат ее муж скрывался. Жена – помнится, тоже рыжая была, белокожая, огонь, – после жесткого разговора поплыла: дайте, мол, время, пойду в хату, уговорю сдаться.

И ушла. Ждали долго. Послал одного под окна, тот вернулся и доложил: сидит за столом с «чоловиком»… Не меньше часу прошло, он, потеряв терпение, приказал швырнуть в окно гранату, и уже отправился второй выполнять, как грянул выстрел. Рыжую нашли в сенях, с простреленным виском и запиской: «Сдохни, сволочь! Чтоб я мужа предала». Потом лишь выяснилось, что в другой хате он раненым лежал и за это время успели его перепрятать. Вот так-то. Он, стало быть, заслужил, чтобы за него умирали, а ты – нет.

«Так. Надо взбодриться, а потом немедленно успокоиться», – решил он и прихватил в коммерческом магазине хорошего вина и сыра – комбинация, которая давно уже по ночам мерещилась, но таковой кутеж он себе позволить опасался.

«Ничего, сейчас самое время», – разрешил он сам себе, заваливаясь на топчан.

Первый стакан употребил по-быдляцки, махом, зато спазм ослабел. После отведанного сыра стало ясно, что для полного счастья чего-то не хватает.

Поразмыслив, снял с полки том Гете, открыл его наугад – и стало нечего более желать. Открылось то самое удивительное стихотворение о дикой розе на вересковом поле. Никак не мог понять его смысла, вычерпать до дна, каждый раз оно порождало новые мысли, и потому он перечитывал его вот уже третий десяток лет. Жадно, неутолимо, впитывая не то что каждую букву, а каждый изгиб, знак…

Удивительно! Он сам поражался тому, какое магическое влияние оказывает на него чтение. Сызмальства овладев этой наукой, он глотал книги одну за другой, а отец лишь посмеивался, предупреждая – то ли в шутку, то ли всерьез, – от подобной всеядности: «Смотри, не переваришь».

Понимание сути предостережения пришло лишь годы спустя, когда все прочитанное впиталось в плоть и в кровь, отравив ее, поломав жизнь, превратив в чудовище. Да, теперь он желал бы пристрелить того, кого боготворил за его слова десять лет назад, но теперь уж ничего не попишешь. Нельзя, как это блеял мерзавец Боев, сделать сделанное несделанным?

Все пройдет, все изменится, лишь только Гете останется таким же, хотя… теперь и его можно прочитать так, как велит испорченная натура, увидеть в нем то, что она приказывает видеть.

Черт знает что в голову лезет. Он как раз катал по нёбу глоток вина и по языку – божественные слоги, наслаждаясь образами, которые они порождали, как в дверь быстро, тихонько постучали.

Это еще что такое? Он удивился, подошел к двери, открыл – и застыл.

На пороге стояла Оля Гладкова в своем пальтишке с опушкой и в маленькой шапочке, разрумянившаяся от мороза, с поджатыми алыми губами, на бровях и опущенных ресницах серебрятся снежинки, в руках – маленький чемоданчик. Почему-то этот крошечный фанерный ящичек растрогал его, подогретого вином и Гете, просто до слез.

Герман поежился – непривычно было в кудряшках и синей майке, – осведомился, стараясь говорить сухо и официально:

– Чем обязан?

– Я к вам, – просто ответила она. – Дело в том… Герман Иосифович, вы не могли бы меня проводить?

– На ночь глядя? – строго осведомился он. – Куда вы собрались?

Она поежилась, до Германа дошло, что на улице все-таки не май месяц, а пальто у нее со времени памятной поездки на соревнования не улучшилось. Он почему-то представил ее в песцовой горжетке и аж поежился.