Воровская жизнь оставила на моих манерах один весьма прискорбный отпечаток — я имею в виду привычку внимательно оглядывать любое помещение на предмет вещей, сто́ящих кражи. Думаю, это сродни глазению на витрины. Я и в мыслях не имел воровать что-либо у Кэндлмаса — ведь я профессиональный вор, а не клептоман какой-то, — но глазам не прикажешь. И я углядел прелестную китайскую табакерку, вырезанную из цельного куска розового кварца, целый набор нэцке из слоновой кости, в том числе очень славного толстячка бобра, хвост которого, похоже, ушел путем всякой плоти.

Я не уставал восхищаться ковром, и Кэндлмас провел меня по другим комнатам и показал еще парочку, один оказался тибетским тигровым ковриком, тоже старинным. Я извинился за опоздание, в ответ мой новый друг сказал, что все в порядке, ничего страшного, поскольку третий наш компаньон тоже немного запаздывает, но должен быть с минуты на минуту. Я отказался от выпивки, но согласился на чашку кофе и не удивился, что он оказался свежим, крепким и удивительно ароматным. Мы поболтали немного об Уинтропе Макуорте Преде, порассуждали на тему того, каких бы высот он достиг, если бы туберкулез не оборвал столь безжалостно его молодую жизнь. Ведь Пред получил кресло в палате общин. Интересно, стал бы он и дальше заниматься политикой, оставив поэзию, что называется, за спинкой этого кресла? Или же разочаровался бы в политике, перестал бы строчить скверные вирши на злобу дня, к которым обратился к концу жизни, и вернулся бы к настоящей поэзии и создал зрелые вещи, которые затмили бы его ранние стихи?

Мы как раз об этом толковали, когда в дверь позвонили, и Кэндлмас, подойдя к панели и нажав кнопку, впустил в дом новоприбывшего. Мы подождали его на лестничной площадке; гость оказался пожилым толстяком с приплюснутым, как у мопса, носом и круглой физиономией. Цвет лица у него был как у пропойцы, а кашель — как у курильщика, но будь вы даже слепым и глухим от рождения, вы все равно сообразили бы, как этот господин проводит свои дни. Разве что у вас от простуды нос так заложит, что вы не учуете, как у него изо рта разит перегаром, а от волос и одежды — табачным дымом. Показательно было и то, как он поднимался по лестнице, останавливаясь на каждой площадке перевести дух, а уж последний пролет одолевал совсем не спеша.

— Капитан Хоберман, — приветствовал его Кэндлмас и пожал руку. — А это…

— Мистер Томпсон, — торопливо вставил я. — Билл Томпсон.

Мы обменялись вялыми рукопожатиями. На Хобермане были серый костюм, галстук в сине-бежевую полоску и коричневые туфли. Подобные костюмы в свое время украшали собой третьеразрядных советских чиновников доперестроечной эпохи. Единственным в мире человеком, столь же скверно выглядевшим в костюме, был Рэй Киршман, но у него-то костюмы — дорогие и отлично пошитые, просто пошили их, видно, на кого-то другого. Костюмчик же Хобермана был дешевкой и не сидел бы хорошо вообще ни на ком.

Мы зашли в квартиру и еще раз обсудили план. Через час капитана Хобермана ждали на двенадцатом этаже очень бдительно охраняемого жилого дома на углу Семьдесят четвертой и Парк-авеню. Он будет моим пропуском в этот дом. Его задача сводилась к тому, чтобы провести меня мимо консьержа, а уж дальше идти заниматься своими делами. А я займусь своими, только четырьмя этажами ниже.

— Вы будете там один, — уверил меня Кэндлмас. — Никто не помешает.