Ему было четырнадцать, на три года больше чем мне. Он уже учился в средней школе «Монумент-Хай». В последнее время он вдруг стал для меня чужим. Это выражалось по всякому: его перестали интересовать ковбойские карты и «Френчтаунские Тигры», у него появилось какое-то таинственное достоинство, которое иногда пропадало, и его голос начинал повсюду звучать, будто у базарного зазывалы.

— Остановись на минуту, Джерри, — сказал он. — Мне нужно с тобой поговорить, — он увел меня в сторону, чтобы мать не слышала нашего разговора. Она как всегда была занята возней на кухне, ожидая нашего прихода из школы.

Я раздраженно вздохнул. В последние месяцы Арманд стал уважаемой личностью в доме, конечно, после матери и отца. И, как самый старший сын, он иногда пользовался возрастным преимуществом, разъясняя младшим, как себя вести.

— Сколько у тебя денег? — прошептал он.

— У тебя какие-то трудности? — спросил я. Волнение начало возрастать во мне, как месяц назад на киносеансе в «Глобусе» во время просмотра одного захватывающего фильма.

Он раздраженно закачал головой:

— Смотри, завтра День Рождения у Па. Я думаю, что нам нужно сложиться и что-нибудь купить, — в его глазах было презрение. — Рита уже дала мне пятнадцать центов, и я положил четверть. Альберт передал пятьдесят — все, что осталось от денег на его День Рождения. Если добавишь никель, то мы сможем что-нибудь купить.

— Ой, ладно тебе, — начал защищаться я. — У меня нет ни одного Кина Мейнарда, и сегодня я собирался купить несколько карт.

— Кин Мейнард! — фыркнул он. — Кто для тебя важнее Кин Мейнард или твой отец?

Его вопрос был несправедливым, потому что он знал, что другого возможного ответа у меня не было. «Отец», — это был единственный ответ. Мой отец был великим человеком, верившим во все, в чем живет дух, хотя мать часто заявляла, что дух, в который он верил, возникал из бутылки. Он работал на фабрике расчесок, начиная с четырнадцатилетнего возраста. Он ни с того ни сего мог начать смеяться или ворчать. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он приветствовал нас дурным настроением. В былые времена, когда работы на фабрике было много, он оживал и становился веселее, особенно в пятницу вечером и по выходным, ходя по дому с бутылкой пива подмышкой, и зачитывал длинные речи обо всем хорошем, что есть в жизни. И во время самой Депрессии он, например, купил фортепьяно, чтобы мои сестры-близнецы Иоланта и Иветта раз в неделю могли брать уроки музыки.

Я достал из кармана двадцать центов и отдал их Арманду.

— Спасибо, Джерри, — сказал он. — Мне крайне неприятно забирать у тебя твой последний цент.

— Все в порядке, — ответил я, отвернувшись и утешая себя мыслью, что двадцать центов — это лучше, чем ничего.

Когда я добрался до «Лемира», то почувствовал неладное. Роджер Луизье пинал по тротуару жестянку из-под леденцов, а Ролли Тремайн угрюмо сидел на ступеньках магазина.

— Береги деньги, — сказал мне Роджер. Он знал о моих планах пустить пыль в глаза с новыми картами.

— Что случилось? — спросил я.

— Ковбойских карт больше не будет, — ответил Ролли. — Их больше не печатают.

— Теперь карты будут президентскими, — сказал Роджер, и на его лице всплыло нескрываемое отвращение.