«Дорогая Салли. Когда я вижу твои глаза, то мир останавливается…»

Лист был вырван из моих рук еще до того, как я дочитал до конца.

— Что заставляет людей совать нос в не свои дела? — спросил Арманд, его лицо было темно-красным. — Разве у каждого нет права на его личные секреты?

Никогда прежде он не упоминал о каких-нибудь секретах.

— Это было на полу, — сказал я. — Я не знал, что это — твое письмо. Кто такая Салли?

Он прыгнул на кровать.

— Если кому-нибудь об этом расскажешь, то перемешаю тебя с грязью… — Салли Нолтон.

Во Френчтауне с такой фамилией я не знал никого.

— Девушка из Норз-Сайда? — спросил я, не веря своим словам.

Он поднялся с кровати и встал передо мной. В его глазах были гнев и отчаяние.

— И что такого? Думаешь, что она слишком хороша для меня? — спросил он. — Я тебя предупреждаю, Джерри, если кому-нибудь расскажешь…

— Не волнуйся, — ответил я. В моей жизни любовь не занимала особого места. Она казалась ненужной тратой времени. А девушка из Норз-Сайда виделась настолько чужой и далекой, что для меня она практически не существовала. Но я поинтересовался:

— Так, зачем ты написал ей письмо? Она что, уехала в другой город, или что-нибудь еще?

— Она не уехала, — ответил он. — Я не послал письмо. У меня лишь было желание попробовать ей написать.

Я был рад, что еще не знал, что такое любовь — любовь, из-за которой в твоих глазах нескрываемое отчаяние, из-за которой ты вынужден писать письма, которые остаются не отправленными. Безразлично пожав плечами, я начал искать в шкафу старую бейсбольную перчатку, и подумал о том, как обжигает ладонь пойманный мяч, отчего вздрогнул.

— Если кому-нибудь расскажешь обо мне и Салли, то я…

— Знаю, перемешаешь меня с грязью.

И я никому об этом не говорил и продолжал разделять с ним его тоску, особенно, когда он во время ужина сидел за столом и оставил нетронутым пирог с взбитыми сливками, приготовленный матерью. Никогда прежде я еще не осознавал весь ужас любви. Но мое сочувствие было недолгим, потому что было и многое другое, что волновало меня не в меньшей степени: оценки в табеле накануне пасхальных каникул, потеря работы у старой миссис Беландер, переехавшей жить к дочери в Бостон, и, конечно же, президенты.

Жизнь продолжалась. В нашей жизни президентские карты были доминирующей силой — у меня, у Роджера Луизье и у Ролли Тремаина. До начала бейсбольного сезона оставалось три недели. У каждого из нас был полный комплект карт, за исключением Гровера Кливленда. Каждый понедельник в магазин прибывали новые коробки с картами, и мы спешили их купить (насколько позволяли нам наши накопления). Мы срывали обертки и находили только Джеймса Монро, Мартина Вана Бурена или кого-нибудь еще, но не Гровера Кливленда, человека, бывшего двадцать вторым президентом Соединенных Штатов. Мы спорили о нем. Он должен был быть между Честером Аланом Артуром и Бенджамином Харрисоном как двадцать второй президент, или между Бенджамином Харрисоном и Уильямом Маккинли как двадцать четвертый? В какую игру играла с нами компания, печатающая эти карты? Роджер Луизье скупил все, что осталось, ему были нужны два Гровера Кливленда, чтобы завершить комплект.

Негодуя, мы ворвались в «Лемир» и наткнулись на хозяина магазина, который недавно поклялся запастись новым товаром. Сердито бормоча, он рылся во всех своих бумагах, чтобы найти правила и инструкции от компании-производителя.

— Ладно, — объявил он. — Говорите, что вам нужен лишь Гровер Клевленд, чтобы завершить набор. Теперь уходите — все, у кого нет денег.